О, с какой радостью влезал я в поезд. «Москва — Адлер». Даже постоянно преследовавшая боязнь замкнутого пространства отодвинулась куда-то в сторону. Она лишь на мгновение напомнила о себе мимолетным всплеском необъяснимого страха только тогда, когда состав тронулся, и захлопнулись двери вагона. И сразу бесследно исчезла. Я уезжал от пьянок, разборок, от нервного из-за постоянных влетов перенапряжения на море. Я пытался удрать от себя. Неограниченное время предоставленного себе отпуска рисовалось нескончаемой чередой лазурных волн, на вершинах которых в белой пене играли радугой разноцветные купальники. С берега наплывали насыщенные запахами цветов созревших фруктов и еще чем-то турецким плотные валы воздуха. Купайся, кувыркайся, загорай. Ходи вечером на танцы, прижимайся к горячим, шоколадным женским телам. Отдыхай.

Но правильно говорят умные люди, что от себя не убежишь. В первый же день, под вечер, мы оба еле ворочали языками. Раскололи нас наши же ростовские девочки, приехавшие в Лазаревское на несколько дней. Мы поили всю эту хитро-шумно-жадную компанию — человек пять — шампанским, ликерами и водкой, швыряли деньги направо и налево. Особенно усердствовал соскучившийся по женскому племени Арутюн. Но ни одна из них, уже достаточно пьяных, не захотела вечером подняться в горы. Даже о танцах никто не заикнулся. Накачались за наш счет и уползли домой, исподтишка, знаками показывая, чтобы я отрывался от своего нескладного корешка. На этот счет у меня было свое собственное мнение. Никогда еще не приходилось оставлять друзей в беде. Да и моя беременная Людмила присутствовала как бы незримо. И без приключений было хорошо. От обилия солнца, синей соленой воды, чистого, не отравленного выхлопными газами и фабричными дымами густого воздуха.

На следующий день было похмелье. И поехало — покатилось как по гладкому льду. Все восемнадцать суток. Вечернее кафе сменяли ночные рестораны, чтобы утром уступить место загаженным барам, либо замусоренным уголкам в стороне от пляжа. Под конец отпуска мне пришлось продать свою красивую золотую цепочку с крестиком, правда, за более высокую цену, нежели в родном Ростове. Денег не хватило даже на обратный билет. Арутюн предложил финансовую помощь. Он привез с собой пару миллионов рублей в расчете на то, что кто-то из отдыхающих окажется, как и я, в затруднительном положении и решит продать с себя перстень ли, сережки, в общем, золотые украшения. Или баксы, котировка которых в Туапсе была ниже ростовской. Расчеты его не оправдались. На Лазаревском базаре близ железнодорожного вокзала ваучеристов и скупщиков ценностей оказалось больше, чем достаточно. Мы уезжали практически ни с чем. От двух лимонов Арутюна осталось чуть больше трехсот тысяч рублей. Деньги ушли на кабаки, дорогие фрукты и шашлыки, на надежду переспать под конец отпуска хоть с кем-нибудь. Побросав под лавку дорожные сумки, он хмуро уставился в одну точку. Я тоже молча уткнулся лбом в прохладное окно вагона, опустошенный и материально, и духовно. Впервые за многолетние вылазки на море, мне не удалось трахнуть ни одной из множества вертевшихся на пляже перед носом круглыми, обтянутыми крошечными треугольниками — плавками, попочками, бабы. Даже доставшиеся, как мелкие монетки нищему, поцелуи вспоминались противно. Слюнявые, растрепанные, с яркой каймой по краям слизанной краски на губах, тупой, без всякого, как в дурдоме, смысла, прерывистый разговор, идиотский, больше похожий на плач под пытками, смех. Такого со мной еще никогда не было. Почти у шпал плескались то ярко — синие, то светло — зеленые с белыми шапками пены волны. К горизонту море сглаживалось, превращалось в твердое, черное, будто заасфальтированное широкое шоссе с силуэтами вереницы редких кораблей на нем. Недалеко от Туапсе перед пассажирами покрасовались покрытыми толстым слоем ржавчины боками два огромных, выброшенных в бурю на берег, морских сухогруза. И море кончилось. Поезд обступили укрытые густым колючим лесом горы. Я вздохнул, расправил лежавшее поверх матраца одеяло и лег спать. Не так все виделось, не так хотелось. Но… отпуск кончился.

На нашем пятачке все оставалось по-прежнему. Только в отличие от молчаливой бледнолицей толпы ваучеристы покрылись папуасским загаром и стали более развязными. Что ни говори, бабки, к презрительному отношению к которым нас приучали всю сознательную жизнь, давали возможность насладиться мимолетным бытием на грешной Земле основательнее, заставляли увереннее смотреть в будущее. И мы, стихийно возникшая прослойка между элитой — крутыми банкирами, фирмачами, директорами компаний — и беспородным остальным людом почувствовали это на себе в полную меру. О, какое это счастье — не зависеть ни от кого. Можно встать, когда хочешь, купить, что в данный момент желает твоя плоть и вообще, вести себя более раскованно. Такое состояние ощущалось только первое время. Затем деньги начали дисциплинировать. Во всю силу заработала, кажется, французская поговорка: «Я не настолько богат, чтобы покупать дешевые вещи». Именно она приносила весомый доход. Добротные туфли носились не один год, не выходя из моды. Хорошая одежда требовала к себе соответствующего внимания. Ее можно было без проблем сдать в комиссионный, потеряв всего лишь копейки. И натуральные, с базара, буженина, окорок оказались слаще дешевой магазинной колбасы, к тому же намного экономичнее. Съел небольшой кусочек и сыт по горло. Не то, что полкило водянистой любительской или станичной. Но всеми этими благами можно осыпать себя с ног до головы при одном условии — не пить. А большинство ваучеристов еще и не курило.

Сентябрь уже давал о себе знать редкими порывами прохладного ветра, срывающего с деревьев жалкую листву. В воздухе пахло яблоками, виноградом, почему-то переспелыми абрикосами, хотя сезон их закончился еще в середине августа, алычей и грушами. Я надел туфли на высокой каучуковой подошве. Прошла неделя, как мы с Арутюном вернулись с моря. Армянин настойчиво вживался в наше законное пространство на правах моего лучшего друга. Его тетка оказалась скромнее, она продолжала ютиться в сторонке, за палатками. Время подходило к обеду. Я успел взять несколько полтинников двадцать четвертого года, николаевский рубль и большой пятимарочник времен Первой мировой войны с длинношеей головой австро-венгерского императора Франца Иосифа и двуглавым орлом на обратной стороне. Один знакомый старик подносил еще несколько царских золотых десяток и пятерок. Кажется, он нашел клад или это богатство было его наследством, потому что и много позже он приходил с точно таким же набором, обеспечивая себе безбедную старость. Но в цене мы не сошлись. Червонцы и пятерки оказались рядовыми, то есть 1899 года, а просил он за них как за более редкие — с 1903 по 1915 годы. Конечно, старик продал их другим ваучеристам на главном входе в базар, но я оказался стесненным в финансах. Около часу дня Длинный, Серж и вся их компания неожиданно снялись и отбыли в неизвестном направлении. Зная широкие связи Длинного с ментами, мы заволновались. Так резко он оставлял свой доходный пост только за час до очередной облавы. Перед этим прошел слух, что он занял своему корешу четыре тысячи баксов, но тот, кажется, кинул его. Длинный готовил расправу. Но это были его проблемы. В незнакомые дела за пределами рынка мы вмешивались редко, тем более, хамоватого Длинного мало кто уважал.

— Да нет, надыбали, наверное, добрый слив на ваучеры, вот и погнали, — попытался объяснить их исчезновение Скрипка. — Первый раз что ли, они пашут только на себя.

— Ты не собираешься домой? — подходя ко мне, спросил Аркаша.

— Нет, а что?

— Что-то мне не нравится вся эта возня. Как бы не пришлось накидывать на шею очередной хомут.

— Какой хомут? Не пойму, о чем ты говоришь, — воззрился я на него.

— Кто его знает, — неопределенно хмыкнул Аркаша. — В прошлый раз, когда ты бухал в отпуске, приходили одни. Накачанные, с повадками крутых.

— Да брось ты, кому мы нужны — нищета. У крутых полно работы с «товариществами с ограниченной ответственностью», с казино, фирмами и прочими доходными местами.

— Так ты не поедешь?

— Нет, я еще ничего не заработал.

— Я тоже. Постоять, что ли, — Аркаша рассеянно пнул носком ботинка пустую пачку из-под сигарет. — Ладно, поработаю. Тогда тоже все обошлось. Постояли, посмотрели и свалили.

— Вот именно, — хмыкнул я. — Что с нас брать, копейки?

Но я зря не придал значения Аркашиному предчувствию. Буквально через полчаса подкатили две сверкающие иномарки. Выпустив из открытых дверей нескольких накачанных парней с короткой стрижкой ежиком и бычьими шеями, лайбы бесшумно растворились за поворотом трамвайных путей. От группы отделился коренастый крепыш в великолепном спортивном костюме, знаком приказал ваучеристам оставаться на местах. Я видел, как Вадик судорожно пытался спрятать сорванную с груди табличку, как Данко обеспокоенно завертел головой в поисках своих соплеменников.

— Добрый день, ребятки, — ровным голосом поздоровался крепыш. — Кто у вас здесь старший?

— Старших нет, — после недолгого замешательства ответил Арутюн. — Каждый сам за себя.

— Вот как! Отлично, — улыбнулся крепыш. — Тогда я назначаю тебя старшим. Иди сюда.

Оба отошли в сторонку. Мы как по команде сняли таблички и сгруппировались. Нас оказалось человек восемь. Как ни странно, семейный подряд тоже бесследно исчез. Скорее всего, своих предупредила Лана. Но кто осведомил цыганей, было непонятно, потому что Данко оказался с нами. В этот момент с центра базара примчался взволнованный Виталик. Растерянно оглядываясь вокруг, он протиснулся в середину нашей группы: