Миссис Гантер об этом не забыла, нет, — и сделала все для того, чтобы и никто другой в округе об этом не забыл.

Только подумайте: шлялась ночью по злачным местам в компании каких-то наркоманов! Наверняка и сама балуется наркотиками.

Правда, на вид совсем непохожа на наркоманку — но ведь, говорят, настоящего наркомана с виду ни за что не отличишь! А если не наркотики — что ж, значит, есть в ее жизни какие-то другие пороки, поинтереснее.

Стенли и Мона уже подошли к порогу церкви. Миссис Гантер вывернула шею и приклеилась носом к оконному стеклу.

Но тут же отпрянула, издав сердитый возглас: мальчишка, помощник булочника, высунулся из боковой двери своей лавки и наверняка заметил, как она торчит у окна.

Этот мальчишка, Джонни Уикс, никогда ей не нравился: вечно насвистывает за прилавком да и отвечает непочтительно.

В следующий раз, когда пойдет в булочную, она обязательно поговорит с Холфордом. Скажет, что Джонни недостаточно добросовестен в работе и лучше ему нанять кого-нибудь еще — мало ли мальчишек в округе?

Миссис Гантер сложила вязанье в потертую сумку, предназначенную специально для продукции Вязального клуба, и пошла прочь из столовой. Надо вытереть пыль в кабинете, а потом подготовиться к уроку в воскресной школе.

Интересно, долго ли ее муж пробудет в церкви с леди Карсдейл? Что ж, будем надеяться, он сообразит хорошенько расспросить ее о планах на будущее.

Хотелось бы раньше всех прочих узнать, что она намерена делать и как долго собирается пробыть дома!

В церкви Мона долго стояла у беломраморной таблички, врезанной в серую стену у входа в склеп Вейлов.

Табличка в память о Неде была очень простой: на ней сообщалось лишь, что двадцати двух лет от роду баронет Эдвард Карсдейл погиб в результате несчастного случая.

Мона помнила, как потрясены были обе матери — и ее, и его, — когда она наотрез отказалась наносить на надгробие обычную надпись: «Покойся в мире».

Теперь она не понимала, почему так настаивала на своем. Не все ли равно, что написано о мертвом — будь то на могиле или на мемориальной доске?

Но в то время эти слова казались ей оскорблением Неда, злым издевательством над его отвагой и неуемной жаждой жизни.

«Что за чушь! — говорила она. — Нед хотел жить! Никогда он не желал ни мира, ни покоя! Он любил жизнь — для него жизнь была одним бесконечным приключением! Если там, на том свете, Неду еще что-то нужно — ему не нужен ни мир, ни спокойный сон: он и там хочет жить и рисковать собой».

Несмотря на протесты старшего поколения, Мона настояла на своем, и теперь на табличке не было никаких религиозных словес — лишь короткая надпись: «Новое приключение».

Теперь Мона удивлялась тогдашней силе собственных чувств. Прошло семь лет, и образ Неда сильно побледнел в ее памяти. Он напоминал ей смех — легкое, радостное чувство, захватывающее всех вокруг, но быстро проходящее и не оставляющее следа.

Нед Карсдейл сверкнул в ее жизни как метеор — и так же стремительно исчез. И те десять месяцев беспрерывной, лихорадочной погони за острыми ощущениями померкли и почти стерлись из памяти.

Мона вдруг сообразила, что Стенли Гантер ждет от нее одобрения.

— Очень мило, — мягко сказала она. — Мне очень нравится.

— Я так рад! — ответил он. — Боялся, что вы будете разочарованы.

— Нет-нет, я именно этого и хотела, — ответила Мона. — Просто, без претензий. Мне кажется, такими и должны быть мемориальные таблички. Как вам кажется?

— Мне нравится надпись, — сказал он. — Вначале она меня удивила. Не сразу я понял, как глубоки и истинны эти слова, но теперь все чаще ловлю себя на том, что жду смерти как приключения, как побега в новую, более глубокую и яркую жизнь.

Мона не выказала удивления, хотя немало поразилась тому, что человек, призванный проповедовать о Воскресении, ждет смерти как избавления. Однако это отвлекло ее мысли от нее самой и заставило задуматься о Стенли Гантере.

«Бедняга! Для него смерть — это побег! — думала она. — Побег от этой злобной твари — его жены, что, как паучиха, всю деревню опутала сетью своих мелких интриг и сплетен».

Мона взглянула на его усталое, изборожденное ранними морщинами лицо, на широкие плечи, согнутые словно под невидимым грузом.

— Мне кажется, совсем убежать от жизни невозможно, — мягко проговорила она. — Ведь от себя не убежишь. Но чем больше мы приближаемся к Богу, тем ярче становится все в нас и вокруг нас, верно? Наша телесная жизнь порой течет вяло и уныло — но, покинув тело, она чудесно преображается: не затухает, не превращается в сон и вечный покой, а, наоборот, обретает такую живость, полноту, такие краски и звуки, каких мы здесь и вообразить себе не можем!

Мона сама не понимала, почему произнесла эти слова; казалось, они пришли к ней откуда-то извне, и, только заговорив, она осознала их значение.