В квартире, куда они вошли, было темно и тихо.

— Маман! — крикнул паренек. — Ты жива там еще? А я тебе врача привел. Он сам навязался.

— Какого еще врача? — Октябрина Павловна, в ярко-розовом халате, непричесанная, выглянула из комнаты и потрясенно ойкнула: — Игорь! Вы откуда взялись?

— Из шикарной «тойоты», — завистливо ответил сынок. — А говорят, что у нас врачи мало зарабатывают…

— Замолчи! Стыдно! — возмутилась Октябрина Павловна. — Игорь Васильич — известный хирург! Игорь, я вам так рада… Сейчас, подождите чуть-чуть… Юра, ты проводи гостя в большую комнату…

Большая комната носила следы все той же бедности, которые явственно отпечатались на стенах подъезда: старая мебель, крохотный телевизор, пожелтевшие обои… Игорь сел и сцепил руки. Зачем он здесь? Действительно стыдно… Сколько лет не казал носа… А тут вот опомнился, бросился… И все ради женщины…

Ве-роч-ка… Три слога и вся жизнь…

Минут через пятнадцать вплыла Октябрина Павловна, и Лазарев в который раз изумился — до чего же ловко и быстро эти женщины способны преображаться! Вот уж позавидуешь такому умению! Способность к возрождению потрясающая.

Лазарев давно заметил это в клинике. Мужики после операций только стонали и ныли. Едва-едва переползали от кровати до туалета и обратно. А женщины…

Мудрый Долинский всегда заранее рекомендовал женщинам, которые собирались ложиться к нему на операцию:

— Возьмите с собой все, что вам необходимо: кремы там всякие, помады, духи… Украшения тоже. Пригодятся после операции, когда будете визитеров принимать.

Да, женщины Долинского обожали и говорили о нем только с упоением и смотрели восторженными глазами.

Сколько раз Игорь удивленно замечал, как еще два дня назад привезенная из реанимации женщина уже бодро семенит по коридору с чашкой чая в руке, кокетливо запахивает разлетающиеся полы халатика и спрашивает, где можно помыть голову и почему опять не работает телефон-автомат. Женщины редко, вопреки утверждениям писателей, падали в обмороки, мужики — сплошь и рядом.

Один раз, направляясь на обход вместе с Долинским, Игорь прямо в дверях столкнулся с дамой, которую оперировал три дня назад.

— Здравствуйте! — рассиялась та. — Тогда я вернусь назад, в палату, раз обход!

— Можете не возвращаться, — пробурчал Долинский, не без удовольствия оглядев даму с ног до головы. — Мы вам явно не нужны. Только не забывайте, что вы пока в смысле швов неприкасаемая. Или неприкосновенная, как депутат.

Существовал еще один навязчивый миф о том, что сами врачи всегда боятся лечиться. И не умеют болеть. Особенно мужчины. И как бы он, сам Лазарев, болел, если бы пришлось?

Игорь вспомнил еще один штрих к современному раскладу. Летом с сыном ездили в Оптину пустынь. Пошли мужчины в купель — дико кричат и вопят. Вода холодная — четыре градуса.

— Эх, моржом стану! — голосил один. Пошли женщины — ни одного крика…

— А-бал-деть можно, — удивился Антон, прислушиваясь. — Им разве не холодно?

Игорь усмехнулся.

Оптина пустынь…

Страдальческое лицо женщины, обращенное к дочери, вызывающе стоящей посреди монастыря в мини-юбке, без платка…

— Маша, я тебя прошу… Я прошу тебя, Маша… — измученно повторяла женщина.

Дочка молчала. Проходившая мимо монашка скрыла едва заметную улыбку.

Лазарев хорошо помнил, как он крестил сына, и сам заодно — вместе с ним. Антону было три года. Ездили в пригород, в Ивантеевку. В Москве тогда креститься было опасно — могли выгнать с работы.

Игорь боялся, что сын испугается темноватого деревенского храма, необычной обстановки… Но Антон тотчас охотно пошел за седобородым батюшкой, только изредка оглядывался на отца. Крестными матерью и отцом стали местные старик и старушка. Никого из них теперь уже нет на свете…

— Маша, я прошу тебя… — отчаянно повторяла та женщина в Оптиной.

Дети всегда легко отправляют родителей в нокаут. Одной левой…

— Я вам очень рада, — повторила Октябрина Павловна. И она не лукавила: Лазарев отлично видел, что все это правда. — Давайте выпьем за нашу встречу! Юра, помоги мне!

Еще через пятнадцать минут стол был накрыт.

«Мотаюсь я от стола к столу, — мрачно подумал Игорь, — будоражу хороших людей, души им баламучу… Оказывается, в старости можно делать ошибки похлеще, чем в юности. Возраст не прибавляет нам ни ума, ни опыта. Только болезней да морщин… А еще с возрастом немного упрощается жизнь: уже не нужно столько причесываться — у некоторых с годами вообще отпадает такая необходимость, — так тщательно одеваться… И даже смотреть на женщин уже тянет не слишком… Совсем простая жизнь…»