А потом он научился с ней договариваться. Вести мучительно-рассудительный диалог, который ему и самому давался с трудом. Но все-таки это была настоящая передышка, временное переговорное перемирие, и тут уж его боевые орудия не подвели — и правильность пригодилась, и рассудительность. В диалогах этих он уважительно называл обиду ее величеством, проводил с ней кропотливый анализ ситуации, вспоминал и подвергал критике и самокритике все свои женатые годы, все до единого… А особенно тот, их первый с молодой женой год, когда он так лихо освобождал их семейное гнездышко от постоянного засилья там тещи. Видел, как Вероника страдает в ее присутствии, и старался вовсю — очень уж хотелось молодой жене угодить. Он тогда и не задумывался особо о подоплеке всех этих ее страданий, просто знал — так надо. Так правильно. Так хочет его жена Вероника. Да и немудрено этого было не хотеть — Вероникина мама с ходу поразила его, можно сказать, в самое сердце своим необыкновенно ярким, необыкновенно выпуклым любопытствованием к малейшим деталям их жизни и одновременно очень удивила такой же яркой, такой же выпуклой нелюбовью к своей дочери. Да, да — именно нелюбовью…

Ему даже привиделось однажды, как нелюбовь тещина к дочери и в его лицо взглянула злобным своим любопытством. Он и сейчас помнит эту картинку — слишком остро и больно врезалась она в память. Теща тогда благодаря его стараниям не каждый день к ним наезжала, а по строго установленному им самим регламенту. Сердилась, конечно, но Вероника так сама хотела… Он удивлялся, но с молодой женой не спорил. А в то утро она встать с постели не смогла — с ангиной слегла. Вот он, добрый да заботливый муж, и позвонил с утра теще, чтоб она к дочери приехала, врача ей из поликлиники вызвала. А потом и его день не задался, совестливое беспокойство совсем замучило — как она там, его маленькая, больная Вероничка… Бросил он все, умчался с работы совсем рано. А дальше все, как в кино, было — вот он открывает своим ключом дверь в квартиру, вот торопится к Веронике, которая лежит на диване в температурном своем бреду, вот заходит в комнату… Сидящая за его письменным столом теща так его и не увидела. Она вообще, как ему показалось, ничего в этот момент не видела и не слышала, как слепая и глухая птица на токовище, а только с дрожащим каким-то сладострастием перебирала и вчитывалась в лежащие на его столе деловые бумаги. Он с ходу и не понял даже — чего она там такого интересного нашла, в бумагах-то этих? Ничего там такого особенного и не было… Не понял, пока лица ее не увидел, к нему от стола повернувшегося. А как увидел — содрогнулся от направленного в него острого, прожигающего все нутро, знойного и любопытно-жадного взгляда. Как черная молния какая по нему вдруг прошлась. Или как большое жало прикоснулось. А еще увидел тоскливо-обреченные, мертвые будто глаза больной жены, за мамой своей наблюдающие. Мама-то заботливая, как оказалось, ни врача дочери не вызвала, ни в аптеку не сходила. Мама с большой для себя пользой эти полдня провела — насытила голодное свое любопытство вдосталь, по всем ящикам-столам открытым и закрытым прошлась. Вот тогда он и прочувствовал в полной мере странную эту Вероникину к маме неприязнь. И не в том она вовсе заключалась, что чужие бумаги вроде как читать нехорошо. Подумаешь — бумаги. Он их и сам бы ей отдал — читайте, сколько влезет. Было в этом любопытствовании еще что-то, более оскорбительное, может. Или смертельное даже. Он и сам себе не смог этого факта объяснить, но каким-то образом быстрая, промчавшаяся по нему обжигающая молния тещиного любопытства оставила внутри черную, исходящую крайним раздражением точку. Очень болезненную, между прочим. Он раньше никогда и ни на кого так не раздражался. Он даже предполагать не мог, что любопытство способно так сильно раздражать. Может, оно и впрямь, конечно, непорочное, но уж точно бывает посильнее любого свинства, если исходить из смысла известной пословицы. И чувство странное потом долго еще преследует — будто краб какой с горячими щупальцами внутри шевелится. И жаль, что в русском языке этому крабу слова не найдено. Он бы вот его, к примеру, страстнопытством назвал… Или злобнопытством…

Вот с того момента он и начал усиленно вытеснять Александру Васильевну из их жизни. И вытеснил в конце концов. И в хамах побывал, конечно, и в негодяях, и злобной, крикливой тещиной слюной слегка спрыснут был, но вытеснил все же. И успокоился. Прямо как Иван-царевич в сказке. Победил злого Змея Горыныча, можно теперь и зажить припеваючи. Вот же дурак был…

Теперь, рассуждая обо всем этом со своей обидой — то ли подружкой ставшей, то ли врагиней, и не поймешь, — он клял себя последними словами за эту многолетнюю успокоенность. А как, как тогда было не успокоиться? Все ж у них было так замечательно… И Вероника, перестав с мамой общаться, вдруг расцвела и повеселела прямо на глазах, будто и впрямь сказочную старую шкурку скинула да превратилась из зашуганной молодой лягушатины в красавицу царевну, и потопала себе уверенно дальше, красиво перебирая длинными худыми ножками и неся на плечах с достоинством умную кудрявую головку…

«Так она ж для того только и замуж за тебя выскочила, чтоб от мамы удрать!» — тут же подала ему свою черную реплику обида. И он потерялся сразу. Он не знал, как ей возразить. А что делать — надо было соглашаться, наверное. Но, черт возьми, ведь все равно им было вместе хорошо! Он это точно знает. Не мог он вот так взять и обмануться внешней Вероникиной веселостью! Да она и притворяться не умеет практически…

«Не, мог, конечно, ты не мог обмануться! — сразу вступалась за своего хозяина верная подруга-правильность. — Просто душа-то ее для тебя полными потемками осталась. Ты хоть заглядывал ей когда в душу-то? Она ж привыкла ее оборонять от чужого вмешательства, насобачилась в этом вопросе за годы, с мамой проведенные. А только детская недолюбленность — она штука коварная, знаешь. Она притаиться может до времени, залечь на дно черным камешком, а потом поманят ее внешние какие обстоятельства, и она выскочит вдруг и начнет куролесить направо и налево! Так что думай, Игорь, думай. Сам думай, обиду свою не слушай. Пусть она поспит, а ты подумай…»

Вообще, он и сам когда-то читал об этом в одной умной книжке, было дело. Про детскую эту недолюбленность. Про то, как люди, с детства полную порцию родительской любви не получившие, практически беззащитными оказываются перед любыми испытаниями. А особенно перед чувственными. И обманываются ими легко. А еще в той книжке расписано было умным каким-то мужиком, что выросшие из родительской недолюбленности дети особенно беззащитны перед страстью. Будто принимают звенящие ее, пустые, но горячие колокольчики за настоящую, теплую любовь, и идут на их зов, и тянутся к ним слепо. Они так все время любви ищут. Любой. Всякой. И побольше. И совершают при этом большие жизненные ошибки-глупости. А на самом деле ни в чем они и не виноваты, просто детская эта недолюбленность слепыми их делает. Вот они и живут всю жизнь, как новорожденные котята, с закрытыми пленочкой глазами, и тянутся за любой рукой, их гладящей. И даже за той рукой, которая, ласково взяв за загривок, тут же и опускает их в ведро с водой…

Игорь, сильно вздрогнув от прозвучавшего сзади нетерпеливого, короткого гудка, моргнул белесыми ресницами и торопливо погнал машину вперед — пробку наконец прорвало, и унылая автомобильная очередь сразу повеселела. Ему вдруг отчего-то стало очень легко, и он улыбнулся этой невесть откуда свалившейся долгожданным подарком легкости. А может, это и не подарок вовсе, а настоящий трофей? Награда, заслуженная в боях с черной обидой? Что-то и не слышится уже противного ее голоса, и голова свободна от черного ее тумана. Хотя чего радоваться, она ж непременно еще вернется. И не один раз. Ничего, посмотрим еще, кто кого…

— Ты чего это припозднилась? Случилось что? — встретила Веронику тревожно Катька, выглянув из своей комнаты. — Тут у нас уже содом с гоморрой в трепетном ожидании заблудшей дочери происходит…

— Вероника! Вероника! Вероника! — занудно вопила из своей комнаты Александра Васильевна, повышая на букве «и» и без того высокий от природы голос до самого визга. — Иди ко мне, Вероника!

— Иду, мама! Я сейчас, раздеваюсь уже! Сейчас, только руки в ванной помою…

Вместо ванной она быстро заскочила к Катьке и, достав из кармана шубы мобильник, вложила его ей в ладонь.

— Кать, ты включи его сейчас, ладно? Как только зазвонит — отвечай. А если позвонит Валера, вызывай меня быстро и любыми доступными средствами. Поняла?

— Верк, а кто это — Валера? Хахаль, что ли, новый? Ну, ты даешь…

— Да не хахаль, Катька, не хахаль! Если б хахаль, это б еще полбеды было…

— А кто тогда?

— Потом! Все, все потом! Побежала я, а то она сейчас голос себе сорвет…