– Ну, что ж, – тяжело вздохнул Саша, – сам напросился.

– Не боись, Саша. Важен сам факт твоего существования. Я-то вообще хотел в одиночку управиться.

– Оторванный ты мужик, Амок... Но мне нравятся оторванные. Я бы и сам оторвался. Я бы и сам не возражал... И тогда добрые люди на ночном пляже меня тоже находили бы в безумном состоянии...

– Неужели дошли слухи?

– Пляж только о тебе и гудит. А тут еще Муха добавил... Как он в кустах тебя нашел...

– Муха исправно добавляет, даже когда в кустах ничего не находит.

– Но это было?

– Откуда мне знать... Не помню. И не знаю, что об этом Муха рассказывает.

– А как вы с Наташей армянскую шашлычную громили, помнишь?

– Слабо, – уклонился от ответа Амок.

– Ха! – рассмеялся Саша. – Весь Коктебель помнит, а он не помнит!

Это случилось дня три назад, в тот короткий счастливый период, когда Наташа откликнулась все-таки на страдания Амока и впустила его в свою каморку. Они уже затемно возвращались с нудистского пляжа, и на Наташе были только плавки, если их можно было назвать плавками. И больше ничего, ну, разве что резиновые тапочки. Амок был одет так же, но у него в руке был пакет, на дне которого плескались две бутылки холодного вина «Алиготе» емкостью по ноль семьдесят пять каждая.

Они шли по улице Десантников и никого не трогали – в тот вечер им вполне хватало друг друга. В такие моменты Наташа становилась чрезвычайно общительна, и каждый, кому она уделяла несколько секунд внимания, сразу делался счастливым и привлекательным до неотразимости. Можно сказать, что она, как фея, одаривала всех, кто оказывался у нее на пути.

Проходя мимо армянской шашлычной, она решила осчастливить шашлычника и, остановившись у мангала, попросила угостить сигареткой. Тот, поразмыслив и полюбовавшись ее открытой грудью, преодолел что-то в себе и сигареткой угостил. И даже более того, взяв щипцами уголек из мангала, предложил Наташе самой прикурить. Она прикурила, кивнула в знак благодарности и пошла дальше по улице Десантников, касаясь Амока плечом и пуская дым в темные небеса.

А оставшийся за ее спиной шашлычник, чувствуя себя обделенным в этот вечер, прошипел вслед:

– Ш-ш-шалава...

Может быть, в его шипении были вовсе даже не зависть и презрение, может быть, в его шипении был восторг, в его шипении не могло не быть восторга, но как раз восторга Наташа не услышала, она услышала все то, что я перечислил выше. Она вздрогнула и остановилась, не оборачиваясь.

Рядом остановился Амок.

– Ты слышал, что он сказал?

– Да.

– Скажи мне, Амок... Если мы сейчас сделаем вид, что ничего не слышали... Как дальше жить? Ты сможешь целовать меня этой ночью, если будешь знать, что в моих ушах не твои слова, а это его злобное шипение? Ты думаешь, я смогу целовать тебя? Как нам быть, Амок?

– Надо вернуться.

– Да, нам больше ничего не остается.

Она повернулась и на ходу неуловимым движением нырнула ладошкой в пакет Амока, нащупала там нож, изогнутый перочинный нож с зеленой малахитовой рукояткой и длинным узким лезвием, которое откидывалось от одного нажатия кнопки... Знаете, почему я так подробно описываю почти невидимый в темноте нож с длинным узким лезвием? Да потому что я его подарил Наташе в это же самое лето, и это был не единственный нож, который я подарил ей в это лето. Она их исправно теряла, время от времени ее попросту обезоруживали...

– Я не расслышала, что ты сказал? – спросила она, подойдя к мангалу, за которым возвышался жирноватый шашлычник. Он был даже хорош собой – кудрявый, с молодым животом, полуголый и потный, потому что рядом полыхали огни мангала.

Шашлычник мог бы все погасить – приложил бы ладонь к пухлой груди, склонил бы голову набок, улыбнулся бы как смог, сказал бы: «Прости, красавица!»

И Наташа бы его простила.

Она была великодушна в этот вечер.

Но он произнес другие слова...

– Не помню, – ответил он, улыбаясь белозубо, неуязвимо и потому отвратительно. А почему ему и не чувствовать себя неуязвимо, если у него за спиной вокруг окровавленных подносов с сырой свининой клокотало целое армянское землячество. – Что сказал, то и сказал. Перебьешься.

– Тогда сейчас я верну тебе память. – И одним ударом потрясающе стройной ноги, покрытой сегодняшним, еще жарким загаром, Наташа опрокинула мангал вместе с шашлыками, шампурами и угольями на жирного шашлычника. Тот еле успел отпрыгнуть – откуда только взялась сноровка! По всему небольшому двору рассыпались куски мяса, раскаленные уголья, пылающие поленья.

И шашлычник, только представив себе убытки и обретя неизвестно откуда взявшуюся удаль, ударил Наташу по лицу. Представьте только – Наташу по лицу! И по какому лицу! Не раздумывая, она бросилась на него со своим изогнутым ножом, он увернулся, к ней рванулось землячество, оглашая коктебельский ночной воздух истеричными разноголосыми криками, какие можно было услышать разве что в горных расщелинах далекой Армении во время недавнего землетрясения.

Значит, так... Теперь читайте внимательно. Повторюсь...