— В самый раз, ваше благородие. Застите дорогу, если сможете?

Маленько бахвалился над незадачливым барином, но мысль свою имел: от барина бегом, от рыбы подальше, к доходной торговлишке поближе.

Человек он был смекалистый. Да и глазастый. Не только же с перекупщиками у Покровской заставы якшался, ходил и на Красные торги. Обувка-одежка теперь позволяла. Не всякий в рыло будет тыкать. Смотри-и, рыбак, посма-атривай!

Рыбой он еще и при отце занимался, с десяти сопливых лет. Отец надорвался, таская после барщины пудовые коробья, нелегкие были они и для него. Отшагай-ка восемьдесят верст до Москвы!

На Красном же торгу, что шумел вдоль Кремлевских стен, от Иверской и до Москвы- реки, смышленые люди попадались. Рыбой, битой птицей, калачами или сбитнем не промышляли — шелк азиатский сквозь ловкие пальцы пускали. Само собой, не в сыром виде. Китайские или персидские шелка — для боярских да вельможных плеч. Но кто украсит плечики дочки купечьей, женки чиновничьей, да и простонародья в дорогие дни: на Рождество, на Пасху, тем более уж на свадьбу?

Свои, доморощенные, шелкоткацкие фабрички появились. Драгоценная азиатская ниточка сколько раз в руке перекручивалась, столько и цены на руку клала. Товар ходкий, а главное, легкий. Не ломовых лещей, обложенных крапивой, в коробьях таскать!

— Ульяна, — сказал он как-то на супружеской кровати, — придется тебе одной побыть.

— Ой, Саввушка? — стала она надевать скинутую было уже рубашонку. — Иль приелась?

Он не дал ей прикрыться сразу взмокшей от слез рубашонкой.

— Вот и вижу, что хоть ты верная мне жена, но глупая.

— Умной-то мне к чему быть? Детки и без ума рожаются.

— Да с умом-то в люди выходят, а не на барщине корячатся.

— Ой, только ли на барщине? — сходила у нее с лица печаль при первом же смешке.

— Погоди, Уля, — не дал он ей задуть лучину. — Успеется. Послушай, что я надумал!..

А надумал он дело небывалое: разом откреститься и от холопства, и от надвигавшейся солдатчины. И в том, и в другом случае можно было откупиться, но на какие шиши? Малые рыбные сбережения водились в заветной кубышке, но именно — малые. Не рублевые бумажонки екатерининские потребны — тысячные билетики. Их лещи, да хоть и сомы, из самых больших омутов не натаскают.

Но ведь отец Василий упрям был, с тем и помер. Сыну упрямства тоже не занимать, а помирать вроде как рановато. Голова-то человеку для чего дана? Отец простоват был, ничему особо не учил — само научилось. От нужды да от глазастой сноровки. Еще десяти лет от роду был, как смекнул отец: помещичью подать можно и с сыновней подмогой оплатить. В ближнем имении тогда, не в пример гусарику Рюмину, небольшая фабричка появилась. Помещик там дошлый был, на голых песках сидеть не хотел. Отец свел зареванного десятилетку туда и попросил управляющего:

— Пущай поучится. Может, и копейка какая в дом. А, ваше степенство?

«Степенство» было тоже холопьего роду, но чванилось:

— Ишь разогнались! Копейку-то еще заработать надо.

Истинно, жизнь была копеечная. И у всей-то помещичьей фабрики велик ли доход? Так много ли выпадало на долю десятилетнего ткача?

Долго он маялся, прежде чем в рыбаки-промысловики пошел. Что говорить, женитьба подгоняла.

Теперь вот эта же женатая жизнь и дальше гнала, назад, к старому. Стала вспоминаться хоть и горькая, но все же фабричная наука. Тем более что поманила шелковая фабрика купца Кононова. Это не помещик был, а человек с деловой хваткой. Каким-то слыхом он прослышал, что оброчный парень недотепы Рюмина несколько лет работал, пускай и на доморощенной, но все ж ткацкой фабрике. Ради приглядки из своего Покрова на шарабане прикатил. Набирать для нового дела людишек приходилось из окрестных крестьян, не знавших ничего.

— Ткач?

— И ткач, и рыбак, и лесоруб. Какая потреба? — ответил Савва, хотя уже догадался о цели купеческого приезда.

— Мне ткач потребен.

— Платить хорошо будешь?

— А сколько заработаешь — все твое. Рюмин-то отпустит?

— Я оброчный. Деньгой с ним разговариваю.

— Смел, парень! А смелость и до Покрова доведет.

— Может, сразу до Москвы?

— Далеко берешь, парень. Вначале в Покрове хоть покажи себя. Сговариваемся?

— Сговариваемся, стал быть.

— Тогда садись в мой шарабан.

— Погоди, хозяин, — назвал его как должно работник. — Надо с женой хоть попрощаться.

— И то дело. Прощайся, да не на кровати только!

Пересмешником оказался купец. Видно было, что дела у него шли хорошо. Савва в пять минут попрощался с Ульяшей, со всей своей голопузой тройней и с небольшим собранным узелком скакнул в шарабан к купцу. Ну, хозяин, вези на своих рысистых!

Рысак был хорош. Прямиком от детской домотканой тканины вынес в лучшие ткачи купца Кононова.

Купец нарадоваться не мог: эк ему повезло с ткачом! За что ни возьмется — все в руках горит. На прежней допотопной фабричке он по шерсти работал — шелку почти не видывал. Настоящих шелкоделов, выписанных купцом из заграницы, и было-то всего трое: золотом платить приходилось. Холопские же рукосуи, которых он потихоньку уводил от окрестных помещиков, только рвали дорогую ткань — пори не пори, штрафуй не штрафуй. А этот двухметровый детина как в люльке шелковую бобину, ростом с новорожденного дитяти, знай выкачивал-укачивал да в усладу такому младенцу псалмы напевал. Дела не было купцу Кононову, что ткач из староверов. В этих недалеких подмосковных лесах половина была таких. Не все же в свое время за Волгу, на Керженец, от патриарха Никона убежали. Многие и здесь проживали. А как недавняя чума, года 1771, на треть Москву вымела, старые заводилы и ударили лбами перед любимцем Екатерины, графом Григорием Орловым, посланным из Петербурга на битву с московской чумой. Так возопили: «Пожалей нас, батюшка, дозволь на Рогоже законный скит возвести. А уж мы ради матушки-царицы, да и ради тебя, кормилец, старым Христовым именем чуму из Москвы непременно изгоним».