Как можно было воевать с таким народом! Одни здесь менделеевские бомбы метут, а другие у Тестова.

После всех баталий без трактира было никак не обойтись. Знала матушка, зачем тайком от мужа посылала кучера Данилку, чтобы разыскал любимого Саввушку и отвел на Большую Алексеевскую. Тот все сделал, как полагалось. только улицей промахнулся. Вместо Алексеевской к Большому театру подкатили. Немала была коляска мануфактур- советника Тимофея Морозова, так и народу-то сколько завалилось. Само собой, Сашка Амфитеатров, эскулап Антоша Чехонте, кто-то из графьев да из шалопаев — без разбору попрыгали, о завтрашнем дне не думая.

Тимофей Морозов войсками студентам грозил, а сынок меж тем на рысаках по мартовским колдобинам ехал.

Завтра — оно и будет завтра. Живут-то сегодняшним днем.

Данилку Савва успокаивал:

— Ничего, кучеренок. Не боись, не выдам.

Но выдали его самого.

Тот же верный Данилка под зуботычины взбесившегося Тимофея Саввича.

— Где шлялся всю ночь? — грозно спросил он еще с порога. — Двух рысаков запарил? Задеру на конюшне! Отвечай, сукин сын.

Вопрос адресовался Данилке, и судьбу искушать было ни к чему. В самом деле запорет ни в чем не повинного парня. Все равно ведь выбьет признание. Огромный дом на Большой Алексеевской затих и притаился. Ждали грозы. Супруга и та лишь кончик носа в дверь просовывала.

Данилка стоял на коленях посреди зала, готовый умереть, но молчать. Савва не мог дальше прятаться за его спину.

— Родитель, — склонил повинную голову, — кучер не виноват. Я сам послал знакомого парня за лошадьми. — Тут он и мать выгораживал, которая без разрешения мужа послала рысаков вдогонку арестованным студентам: даже денег своих дала, чтобы умилостивить полицию.

Отец на сына даже не взглянул, потому что догадывался, кто главный своевольник.

— Полиция гнала нас в Бутырку, я думал по глупому своему разумению дать по дороге Дёру.

— Дё-ёру? — впервые посмотрел отец на сына. — Верно, драть вас всех надо было кнутами!

— Так за чем дело стало, родитель?! — вырвал Савва кнут из рук Данилки — тот по забывчивости с кнутищем на хозяйские глаза приперся.

Отец что-то свое обдумывал, пока мать в дверную щель кричала:

— Тимо-оша, родненький!

Тимофей Саввич взглядом дверь прикрыл наглухо. Бабских слез только и не хватало.

— Ну?!

Это могло относиться и к Данилке, но Савва справедливо отнес на свой счет. Как бывало и раньше, в гимназические годы, стал расстегивать опояску. Вся и разница, что не ремешок, а ремень ядрено-наборный отцом же и подаренный; не штанишки, а вполне взрослые, из лучшего магазина брюки, из-за вчерашнего продранные на коленях. Ремень бросил к ногам отца, указуя, что надо делать. Английский сюртук, который он в иные дни надевал вместо казенной черной тужурки, тоже порванный и наспех зашитый курсистками, повесил на стул. Разоблачение делал неторопливо и основательно.

— Ах так! — взъярился отец от этого. — Данилка, прочь с моих глаз! — И пока тот уползал за входную дверь, пока за противоположной дверью, на женской половине, истошный крик стоял, со знанием дела, отшвырнув сапогом дареный ремень, кнутовище к руке прилаживал. — Ложись, университетский окаянец! Мой университет будет понятнее.

Сын тоже со знанием дела готовился — штаны снял, роскошную батистовую сорочку, залитую вином и пьяными слезами Сашки Амфитеатрова, задрал на голову. Растягиваясь на полу, пробурчал:

— Готово, родитель. Мне некогда ждать.

— Ах, некогда! Ах ты сукин сын!

Под крик рванувшейся было в зал супруги Тимофей Саввич опустил витую сыромять на наглую сыновнюю задницу.

— Им, видите ли, некогда! Им недосуг! Прочь, защитница непотребная, — маленько сбился он с удара, кнутом же отгоняя жену. — А у меня, значит, есть время. Я в Думу не поехал, я на фабрику не заглянул, я в банке своем векселя в просрочку пускаю, потому что в помин держу наказ своего родителя, секи своих, чтобы чужие боялись, видишь, родитель, помню твою науку, хоть сам ты и неграмотен был.

С каждым придыханием Тимофей Саввич, неистовый мануфактур-советник, посылал на сыновнюю задницу все новые и новые советы, так что уже и кровь из-под кучерского кнута начала прыскать. А сын лежал, как каменный, зажав в зубах подол сорочки.

— Родитель мой до девяноста годков богатство для тебя собирал, сукино ты отродье, что жрать будешь после моей смерти, он-то в лаптях в Москву пришел, а ты на рысаках по трактирам разъезжаешь, надо покрепче тебе дедову науку в дурной зад вколотить.

А куда уж крепче-то? Спина красным запенилась. Едва ли теперь что и видел перед собой оскорбленный в лучших своих помыслах мануфактур-советник. У него такая же кровавая ярь в глазах стояла. Не чувствовал даже, что на руке у него висит, забыв страх, жена; не слышал, что она одно повторяет:

— Тимоша. Тимоша. ведь запорешь. он ведь весь в деда, не покорится.

Тимофей Саввич опомнился, швырнул жену на окровавленную спину сына, сапогом переломил кнутовище и с опущенной головой потопал в третью дверь, на мужскую половину.