...лишь красные струйки, струйки в ручейки сбивались...

...в потоки стекались...

...в костоломье...

...в страшный хруст по всему загаженному полю...

...запоздалый и ничего не значащий приказ:

— Разойдись!.. Посторонись!..

Полицейская статуя на ожиревшей кобыле по полю двигалась, дорогу для себя просила. Только и всего. А дорогу ей не давали. В воздухе замелькали откуда-то взявшиеся топоры — виночерпии не успевали вышибать пробки, да и разбежались от страху, — охотнорядцы у бочек распоряжались. Предусмотрительные! Топорики с собой прихватили. Песни неслись, про «реки, полные вина!», но вино кровищей мешалось, пойми, где что.

Уже несколько конных статуй поле бороздили, только большую ярость вызывая. Сейчас никакой гренадерский полк бойню и давку остановить не мог, да ее никто и не останавливал. Имеющий ноги — да унесет их!

Но прохода ни вперед, ни назад не было, все кружилось в истошном водовороте. Кто мог, лез на окрестные столбы и деревья; ломались под тяжестью дерева, давя и расхристанных воронов, и распластанных лягушат. Телеги, бочки — во спасение; какая-то голоногая девчушка дикий танец на верхотуре исполняла. Платьице ее в давке спустили с хрупких плечиков, а она все-таки женщина — ручонкой пыталась прикрыть ошмотья. И по этой ручонке. по этой... рубанул незнамо откуда прилетевший топор. Даже крика-то от ужаса не было, только желание спасти упавшее, отлетевшее к ножонкам; она обрубок подхватила, каким-то чудом спрыгнула с бочки, а толпа все от того же ужаса перед ней расступилась — на майскую травку выбежала, да тут и ткнулась носишком.

Не менее других обезумевший Савва подхватил ее и потащил к своему ландо, которое тоже было забито людьми, а кони истошно ржали, не в силах оборвать ременные вожжи. Положив девочку, которая была еще в памяти и ручонку прижимала к грудке, он стал звать:

— Данилка! Данилка!

Отклик был из густейшей толпы, которая сама стала наводить порядок, ища зачинщиков. С какой-то стати попал Данилка в зачинщики. Когда Савва пробился в дикий круг, от него уж мокрого места не осталось. Как самого не затоптали — не помнил. Как девочку, Данилку тащил на руках, пока не остановил его спокойный, знакомый возглас:

— Ба, Савва Тимофеевич! Какими судьбами?

Витте во всей своей невозмутимости. В окружении доброго взвода казаков, с саблями наголо.

— Вы откуда? — опустил Савва на землю то, что оставалось от Данилки.

— Ну как же, Савва Тимофеевич, с часу на час сюда пожалует государь, и что он увидит?

— Да зачем. жаловать?

— Верно, жаловать некого, — на свой лад истолковал его слова Витте. — Но церемониал утвержден заранее. Приветствие народу — приветствие от народа, симфонический оркестр мэтра Сафонова, артисты, клоуны.

По тону его голоса нельзя было понять — одобряет или осуждает он все это безобразие.

Савва без зазрения совести чертыхнулся, добавив более вразумительное:

— Вот клоунов тут только и не хватало! И кто же главный клоун?

Витте не хотел в таком тоне продолжать разговор и предложил:

— Подсаживайтесь ко мне. Я вижу, вы без экипажа.

Савва поманил к себе покаянно стоявшего студента, дал ему денег и наказал:

— Найдите какого-нибудь извозчика, отвезите моего несчастного кучера на Спиридоньевку, дом Морозова.

— Знаю, знаю, — очнулся студент и побежал искать лошадь.

А Савва Тимофеевич перебрался в карету к Сергею Юльевичу. Тот был обстоятельный человек — нашлось у слуги и зеркало, и полотенце. Маленько оправившись, он выпить попросил — и это сыскалось, хотя Витте пьянчужкой не слыл. На всякий случай держал. А чем не случай?

— Содеянное не исправить, — посчитал Витте все-таки нужным оправдание, — но я послал гонца к министру с просьбой отменить народные торжества.

— И что же?

— Отмены не будет. Видите?

На Ходынское поле, силами солдат уже очищенное от живого народа, гнали, кажется, всю арестантскую Бутырку. Им, наверное, дали хорошо выпить — и работа закипела. Одни выносили трупы и складывали на дальнем окоеме Ходынки, другие метлами заметали кровь. Рабочие устанавливали эстраду для оркестра и всяких прочих клоунов.

Объявилось великое множество бездельников, которые называли себя устроителями праздника. Где-то они были раньше, когда за даровым царским угощением народ давился на кровавом поле? Стало известно, что задавили две тысячи человек и тысячи покалечили. Великая беда!

Толковали о том, успеют ли до приезда государя убрать трупы и развести по больницам тех, кто еще не умер. Зачисткой Ходынки распоряжался обер-полицеймейстер полковник Власовский — проснулся-таки наконец! Успокоившись немного в уютной карете, Савва Тимофеевич спрашивал Витте:

— Сергей Юльевич, почему вы молчите? Почему не вмешаетесь в это безобразие?

С невозмутимым видом покуривая сигару, Витте показал ею на выходившую на поле процессию:

— Видите? Вы преувеличиваете мое значение, Савва Тимофеевич.