— Как бы вас того. не обидели постояльцы!

— А ты, Бордодым, будь нашим околоточным, — решительно ткнул ему в спину Гиляровский. — Да фонарь, фонарь давай. Темень, поди?

— А зачем нам свет, Гиляй?.. — хихикнул панибратски Бордодым.

Но фонарь чья-то услужливая рука подала. Видно было, что это пока что «господская», «чистая» часть ночлежки. Подвал на клетухи вдоль длиннющего коридора разгорожен. Без дверей, разумеется. Нары двухъярусные видны, иные даже с матрасами. Народ воровской и бродяжий уже на ночь собрался. Кто в карты играет, кто в щелбаны, кто жует что-то, а кто и бабенку без оглядки на соседей знай себе брюхом гнетет. Под одной лампочкой какой-то испитой человек даже книжку читает.

— Не твою ль, Максимыч? — толкнул Савва Тимофеевич своего притихшего друга.

— Не трави душу, Тимофеич, — огрызнулся тот. — Чего нас сюда понесло? Будто я на таких нарах не леживал.

Бордодым уловил разговор:

— Ты-то, кажись, тоже из босяков?

Все расхохотались, и громче всех, конечно, Морозов. Обитатели ночлежки зашевелились, стали подымать кудлатые головы.

— Гли-ко! Паханы какие-то?

— Можа, эти... как их... христолюбцы?

— Христоблядцы! Спать не дают.

Какое спасенье! Гиляровским зуд репортерский овладел. Да и покрасоваться перед приятелями хотелось, показать, что он здесь свой человек. Так что иным кивал, иным и руку подавал, спрашивая о житье-бытье. А какое житье могло здесь быть? Пожимали плечами, прикрытыми разным рваньем. Пора было уходить.

Но ведь покрасоваться-то надо?

— В «Малину!» — решительно двинулся Гиляй к еле заметной за нарами лазейке.

Бордодым решительно было загородил дорогу:

— Да там же. там!

— Знаю. Только свои? А мы что, чужие?

Нет, решительно ресторанный дух придавал бесстрашия даже таким людям, как Москвин и Качалов. Все полезли в эту дыру — даже Станиславский, с его-то ростом!

Это был нижний этаж подвала. Там было чище, и народ побогаче одет. Кое-где стояли даже кровати. Столы были. За ними шла карточная игра, в самом разгаре. На вошедших и внимания вначале не обратили. Так бы, может, и прошли весь подвал, да художнику Симову вздумалось довольно громко заметить в отношении одной картинки-картонки, пришпиленной к стене:

— Господи! И кто-то же подсовывает людям такую мазню?

Картинка, конечно, того. Голая баба на карачках. А сзади ей кто-то что-то пихает такое лохматое.

Но оскорбление было, видать, слишком велико. Задело мужские струны. Из-за игорного стола поднялся шикарно одетый фраер и схватил Симова за грудки:

— Это Манька-то мазня?! Убью, сука!

И убил бы, не заслони Гиляровский художника своей богатырской рукой:

— Ну-ну, Паханя. Не видишь, выпимши приятель?

Художника-то оградил, но тут уже и игроки прозрели. Карты долой. Глаза загорелись.

— Ба... блазнится, что ль?

— Шубы!

— Сам боженька нам шубки послал!

— Так снимай их, чего зря толковать?

И шубы уже стали драть с плеч, начав почему-то со Станиславского. Савва Морозов решительно сунул руку за пазуху, шепнув Горькому:

— Не дамся!

Тот еще тише:

— Думаешь, у них таких пушек нет? Влипли, уж истинно.

Все сбились в кучу, а что они могли поделать? Их с полсотни жулья окружило. И ножички, ножички в руках. И смешки, смешки:

— Сами разболокнетесь?

— Иль помочь, помочь вам?

— Да главное-то, главное, кто их сюда привел?!

— Ты-ы, Бордодым? И тебя вместе с ними!

Бог знает, что бы началось, но Гиляровский руки в пузатые бока упер и разразился длиннющей тирадой:

— Мать твою, Паханя. В сраку твою выблядку всякую. Вошь твоя, что на мошне прыгает, и та понимает, что гостей не обижают. К тебе я, сучара драная, пришел как к человеку, друзей привел, а ты так-то встречаешь?! Уйми своих гавриков. разлюли вашу малину. В мать, в дядьку, в батьку, в деда. ив сифилисных сук всяких!

«Вот, — подумал Савва Морозов, распахивая шубу и уже открыто взводя курок. — Сейчас нас всех по одному и перещелкают!»

Но случилось совсем необычное. Разряженный фраер, которого Гиляровский назвал Паханом, тоже упер руки в боки и расхохотался:

— Гиляй? Гиляй? Твои? Ай я не признал? — Он руку ему уже без всякой финки протянул: — Ну, здравствуй, гостенька дорогой! Хорошо ты ругаешься.

— Здравствуй, Гриша, — сказал Гиляй. — Ругаюсь, как умею.

И руку воровскую совсем по-дружески пожал, но так, что у Гриши запястье хрястнуло.