Прежде чем написать роман «Джудит Хирн» (позднее переименованный в «Одинокую страсть Джудит Хирн» и вышедший под этим названием в США большим тиражом), Брайан выпустил под псевдонимом несколько детективов, чтобы заработать на хлеб. По его словам, это научило его работать с сюжетом: ведь по законам детективного жанра на каждой странице должно было что-то происходить. И все же, как бы ни был полезен этот опыт, он вовсе не объясняет появления «Джудит». В своей первой серьезной книге Брайан продемонстрировал безупречное владение целым арсеналом художественных приемов, потрясающее умение смотреть на мир глазами героев и явил свое особое мироощущение: трагическое, но без упоения трагедией. Для него это была просто реальность, с которой приходится иметь дело каждому.

<…>

В 1962 году я описала взаимоотношения между автором и издателем следующим образом:

…Все очень просто. Сначала издатель читает книгу и лишь потом, если книга хорошая, решает встретиться с автором, совершенно не думая о том, что это окажется за человек. Он изначально настроен доброжелательно: книга ему понравилась. Автор тоже настроен доброжелательно: его оценили. При этом на тесную дружбу никто не рассчитывает. Приятное начало ни к чему не обязывает и в то же время не препятствует взаимной симпатии.

Все это правда, но лишь до некоторой степени. Наверное, это покажется странным, а кому-то, возможно, трогательным, но все шестнадцать лет работы я именно так себя и вела. Поначалу все легко, а дальше, как правило, возникают трудности. Сейчас я бы не сказала, что дружбы — настоящей дружбы между автором и издателем — совсем не бывает, но это большая редкость.

Хорошим издателям полагается «открывать» новых авторов; наверно, так обычно и происходит. Ко мне авторы шли сами. С Видиа Найполом мы познакомились через Эндрю Солки (они вместе работали на Би-би-си), а с Эндрю меня познакомил Мордехай Рихлер, когда мы с ним были в Сохо и зашли в какой-то клуб. Как только Эндрю услышал, что я редактирую Мордехая, он спросил, нельзя ли направить к нам его друга, который только что написал очень хорошую книгу. Через несколько дней мы встретились с Видиа в небольшой кофейне рядом с нашим издательством, и он передал мне рукопись «Улицы Мигель».

Я пришла в восторг, одно меня смущало: это были рассказы (хотя и объединенные в цикл), а издательство «Андре Дейч» строго придерживалось правила: рассказы продаются только у известных авторов. Поэтому прежде чем говорить об этой книге с Андре, я показала ее Фрэнсису Уиндхэму, который по совместительству работал у нас литературным консультантом. Фрэнсису она сразу пришлась по душе. Его голос и оказался решающим. Сам Андре не одобрял моего энтузиазма: еще бы, какой-то неизвестный автор из Вест-Индии, пишет о забытом богом месте и о людях, которые говорят на непонятном диалекте. Думаю, он был даже рад, что это рассказы, а не роман — еще один повод отказать. Однако мы с Фрэнсисом объединили силы, и Андре не устоял. В конце концов, он велел нам узнать, работает ли автор над каким-нибудь романом, и если да, то сначала мы издадим этот роман, а уж потом, в случае успеха, и рассказы. К счастью, в то время Видиа как раз работал над «Таинственным массажистом».

На самом деле, можно было начать и с «Улицы Мигель» — впоследствии критики удостоили сборник большей похвалы, чем два первых романа Найпола, тем более что в середине пятидесятых годов на «чернокожих» (к ним в Британии относили и Видиа) рецензии писали охотнее, чем на «белых», а рецензии тогда определяли читательские предпочтения, не то что теперь. Издатели и критики понимали, что в колониях, только что получивших независимость, зазвучали молодые, сильные голоса, и они старались эти голоса поддерживать: отчасти из интереса, отчасти из убеждения, быть может, ложного, что растущий книжный рынок требует новых авторов. Эта тенденция вскоре сошла на нет, но благодаря ей было открыто несколько ярких писателей.

Уйти от нас Видиа в ту пору не решался; конечно, нам недоставало деловой хватки, но ему это не мешало. Первые три книги — «Таинственный массажист», «Голосует Эльвира» и «Улица Мигель» — не принесли нам ни гроша. Тем не менее мы не сомневались, что Видиа ждет известность: о нем писали и сам он писал рецензии, спрос на которые резко вырос после успеха его романов. Он был замечательным обозревателем, его читали охотнее, чем многих других критиков. Именно благодаря этим рецензиям, а не ранним его книгам мы и поняли, что перед нами серьезный писатель, а не еще один «пишущий провинциал».

Мы стали часто встречаться, мне нравились его рассуждения о людях и о литературе, порой весьма забавные. Как-то раз, вскоре после знакомства, Видиа заявил, что в годы своей учебы в Оксфорде, который ненавидел всей душой, он совершил отвратительный поступок, о котором никогда никому не расскажет. <…> Мне так и не удалось вытянуть из него эту тайну, и я оставалась в неведении, пока мне не рассказали, что в Оксфорде у Видиа случился нервный срыв.

Я огорчилась, узнав, что ему было тяжело жить в том месте, которое я так любила. <…> Мне ни разу не пришло в голову, что он мог чувствовать себя чужим; ведь Оксфорд был так не похож на все, к чему он привык, да еще приходилось сносить оскорбления на расовой почве. Напротив, мне казалось, что такого серьезного человека не могут задеть подобные вещи.

<…>

В те времена я еще не знала, почему он уехал из Тринидада, но, даже если бы и знала, все равно не поняла бы, как можно отказаться от собственной родины. В дальнейшем книги Видиа (не в последнюю очередь «Дорога в мир», которую он написал тридцать семь лет спустя) научили меня очень многому; но тогда мне было трудно представить, как может человек существовать сам по себе, не имея дома ни в родной стране, ни где-либо еще. Я также не вполне сознавала, насколько тяжело и утомительно жить в подобных условиях (по молодости кажется, что так и надо). Смыслом, подлинной сутью жизни для Видиа было творчество; у него был великий дар — но ничего, кроме дара. Он утверждал, что и десять лет спустя, уже обеспечив себе определенную независимость, всякий раз мучился в поисках материала для новой книги, а потом — для следующей и так далее. Им руководил не страх за собственное благосостояние, а страх потерять себя. Поэтому очевидно, что в начале своего творческого пути он ходил по краю. При этом внешне, что странно, он производил впечатление совершенно уверенного в себе человека [3] . <…>