— Какого он, Тимошка-то твой, роду-племени?

— Из стрельцов мы. Муж, царствие ему небесное, десятником был да сукнами с холстами в Вологде торговал. Как лавка сгорела, так нас владыка к себе во двор взял. А Тимошка, он с детства очень умный да голосистый был, так его владыка в хор взял, певчим. А потом так он владыке приглянулся, что он внучку-то свою за него и отдал.

Выслушав рассказ, Алмаз Иванович виновато потупился.

— Прости, матушка, — сказал он, уставившись в столешницу. — Теперь пытать мы тебя должны. И сами не рады, но что теперь делать.

— Ну что же делать-то, — грустно сказала старая женщина, поднимаясь с места. — Пытайте, коли служба у вас такая.

Кат, глядя на старушку, нерешительно произнес:

— Господин дьяк, а может, не надо пытать-то? Куда ж это годится-то? Старуха ведь совсем… Неловко как-то.

— А мне — ловко? — окрысился Алмаз. — Мне, думаешь, легко? Токмо приказа царского ни я, ни ты, ни кто-либо другой отменить не может. А сказано так — всех видоков по делу о самозванце пыткам подвергнуть.

Палач, чуть ли не со слезами на глазах, подошел к монахине и неловко взял ее за плечо.

— Ты, это… — буркнул со своего места дьяк. — Одежу на ней не сымай. Монашка все ж таки, да руки не выкручивай, а так подвесь. Да и кнутом-то особо не маши.

— Прости, матушка, — повинился кат. — Руки-то дай.

Кат, взяв тонкие старческие руки, покорно поданные старушкой, обвязал их веревкой спереди, а потом подтянул старушку на дыбу… Алмаз Иванович старался отвернуться, чтобы не видеть ничего. Писец вообще сполз со своего места, пытаясь залезть под стол.

— Кнутом давай, — приказал дьяк, чувствуя себя распресукиным сыном.

Палач, взявши кнут, несильно ожег старуху по спине, отчего та тоненько заплакала.

— Давай, матушка, говори — кто сей человек, какого роду-племени, — сквозь зубы процедил дьяк. Потом, заметив, что писца нет на месте, свирепо накинулся на парня, срывая на нем стыд: — Ты, что скотина? Штаны тут протирать вздумал? А ну, все записывай!

— Да что записывать-то? — пискнул побледневший писец, выползая из-под стола.

— То, что тетка сказала, — сын это ейный, Тимошка Акундинов, в Вологде родился. Ну и все остальное тоже пиши. Да, приписку не забудь сделать, что сии показания Соломония-Степанида Акундиниха на дыбе дала. Понял?

— Понял, — кивал писец, лихорадочно орудуя пером.

— Снимай давай, — махнул дьяк палачу.

Кат облегченно вздохнул и кивнул подручному. Ослабив веревку, они сняли женщину и усадили ее на лавку.

— Ну что, доволен? — спросил дьяк у Тимофея, который смотрел на все безо всякого выражения. — Мать родную на дыбу отправил, сволочь!

— Женщину эту я знаю, — посмотрев на дьяка, сказал Тимофей. — Только не мать она мне, а воспитательница да кормилица моя.

— Тимоша, да что ж ты такое говоришь-то? — выдохнула инокиня. — Да ты, наверное, не в себе!

— Ты что, мужик? — удивленно воззрился даже кат, видавший-перевидавший разных воров и татей. — От матери родной отрекаешься?

— От матери родной не отрекаюсь, — чуть шевеля губами, сказал Тимоха. — Токмо родной своей матери я никогда не видел.

— Ой, да спятил совсем! — заголосила мать.

— Ладно, мать, не голоси, — хрипло буркнул дьяк. — Ты вот еще что мне скажи. Нет ли у твоего мужа покойного родичей каких-нибудь на Волге? Ну, мордвы там, чувашей али эрзя?

— Отродясь о таких не слыхивала, — сквозь слезы простонала старуха. — Вологодские мы, издавна там жили.

— Наверх старуху отведи, да пусть и ступает себе с Богом, — приказал Алмаз.

Писарь взял Степаниду-Соломонию под руку и повел к двери, но вывести не успел. В пыточную, едва не опрокинув и старуху, и писаря, вломился Петр Протасьев — в распахнутой шубе, с саблей на боку и с красной — то ли от мороза, то ли от водки, мордой. Завидев Акундинова, дворянский сын радостно заорал:

— Попался, сучий сын, самозванец драный!

— Кто пустил? — привстал из-за стола дьяк.

Вслед за Протасьевым втиснулся смущенный караульный:

— Рвался он сильно, удержать не смог. Ну, не стрелять же в такого? — виновато сказал стрелец и потянул за рукав незваного гостя: — Пойдем отседова, господин дворянский сын. Не положено тебе тут.

— Да пошел ты к медведю на ухо, — отмахнулся Протасьев, сбрасывая руку… — Я же за выб…м этим куда только не ездил! Где я его, пса худого, только не искал! — Потом, оборотившись к Иванову, сказал: — Нет, ну ты подумай, а? Я ж за ним и в Молдавию, и Италию, и в Польшу, ровно за товаром каким.