— А может, — подумав, предложил дьяк, — подкупить кого — из тех же турок али татар? Дело нехитрое… Ну а разве нашего беглого ворья в Османской империи мало? Там же такие есть, что за полушку [2]родную мать удушат. Вот ежели серебра не жалеть, то и нового самозванца прирежут. Ну, а что бы не обманули, так пообещать, что ежели, мол, голову-то сюда привезут, так и вовсе — награда царская будет.

— Ну, это — как уж пойдет, — помотал головой Борис Иванович. — Для начала узнай — кто таков, самозванец-то этот. А не то государь-то спросит — что я отвечу? Телепнев даже имени настоящего узнать не смог. Как узнаешь, так и ловить-то легче будет! Вот, забери все отписки от послов, всех приказных хомутай. И — с Богом! — заключил боярин, провожая дьяка…

…Вернувшись в приказ, дьяк для начала просмотрел бумаги, скопившиеся на столе. Самозванец — самозванцем, но ежели есть дело, что требуется выполнить немедля, так самозванец обождет. Ждал, чай, с год, так лишний час не помеха — не убежит.

Обнаружив, что стол с ножками, как у индийского слона, завален лишь грамотками, что могут полежать день-другой, а то и неделю, Назарий Петрович немного успокоился. Выглянув за дверь, крикнул:

— Я обеда-то седни дождусь?

Было слышно, как с рундучка, [3]стоявшего в сенях, [4]упал проснувшийся Гринька Котошихин — молодший приказной, [5]должный следить за порядком да бегать в харчевню.

— Так ведь ничего еще не принесено, — сунул Гринька в дверной проем опухшую от сна рожу. — Я ж думал, что ты, Назарий Петрович, позже приедешь… Сон мне тут давеча приснился, что к батюшке-царю тебя вызывали, за наградой великой… Вот, стало быть, — принялся рассказывать подьячий, а у самого по морде было видно — только что все придумал: — Приходишь ты к государю великому да становишься впереди бояр да окольничих, а царь-батюшка тебе и говорит — жалую тебя, слуга мой верный Назарий, чином думного дворянина! И выносят тебе бояре шапку песцовую! И сам боярин Морозов возлагает, батюшка-дьяк, на головушку твою…

В другое время дьяк с интересом послушал бы Гринькино вранье, но сегодня было не до этого, да и брюхо начинало подводить…

Чистой хмуро посмотрел на подьячего, раздумывая: то ли на двор отправить — с приказными мужиками дрова рубить, то ли — сразу в конюшню, навоз убирать…

— Э, не извольте беспокоиться, — переменился в лице Котошихин. — Щас, в харчевню сгоняю…

— Я ведь тебя в приказ-то почему взял? — задушевно было начал дьяк, глядя в глаза непутевому приказному. — Взял, потому что батька твой на коленках ползал, просил к делу дурня приставить. А дурень-то, что даже перо не может очинить, совсем уже и страх и совесть потерял. Видел же, что дьяк приехал, а время обеденное? И что, сообразить не мог? Лень-то матушка вперед тебя родилась? Может, к батьке тебя отправить, обратно?

Приказной мелко затрясся. Знал, паразит, что ежели разозлившийся дьяк отправит его к батьке, старому дворянину Котошихину, имевшему и без того троих сыновей, перебивавшихся с хлеба на квас, в захудалых имениях, будет худо… На него земли у отца не хватит. Тогда останется только подаваться в стрельцы либо, плюнув на гордость и честь дворянскую, идти к кому-нибудь в холопы. Ну, можно еще в монастырь или на дорогу, с кистенем… А в приказных Гринька худо-бедно имел ежегодно три рубля — на хлеб-квас да, на одежу хватало. Ну, перепадало еще и праздничных да наградных (хотя этих нечасто). Мог бы, конечно же, давным-давно получать и больше, только — был парень глуп как баран. Чистой из уважения к отцу не гнал дурня, определив его в личные посыльные. Ну, грамотку там из приказа в приказ доставить да обед из харчевни для боярина притащить — на это ума у парня хватало. Ну а еще врать он умел как сивый мерин.

— Назарий Петрович! — возопил Гринька, бухаясь на колени. — Прости меня, дурака! Прикажи лучше в батоги [6]меня бить без жалости, но к батьке не отправляй!

Ладно, — вздохнул дьяк, — к батьке погожу отправлять. Но, — нахмурил он бровь, — из молодших подьячих переведу я тебя обратно — в неверстанные писцы… [7]

— Назарий Петрович, да я щас, мигом! — радостно возопил Гринька, срываясь с места.

— Стой! — рыкнул Чистой, а когда тот встал как вкопанный, строго заметил: — Судочки-то [8]небось грязью да паутиной поросли? Так ты, лодырь, их так в харчевню-то и понесешь… А там — кто же их мыть будет? Так ведь и плюхнут прямо в грязное! Нет уж, всю посуду намоешь да золой надраишь, а опосля мне покажешь. Понял?

— У-гу-у, — радостно завыл лодырь, срываясь с места.

— От дурень, — беззлобно сказал дьяк вслед Котошихину.

А когда Гринька гордо предъявил начищенные до блеска медные судки, Назарий Петрович остался доволен и вроде бы его простил.

— На-ко, — протянул дьяк копеечку. — Возьмешь сегодня щи да каши на троих, а потом скажешь Ерофею Ивановичу да Унковскому Ваське, чтобы на обед ко мне шли.

…Приглашенные к столу понимали, что дьяк их зовет не на особливый пир, а потому, что есть срочное дело. Дьяк Посольского приказа Ерофей Иванов, коего все, кроме начальника, звали Алмазом, послал домой татарчонка предупредить жену, чтобы обедать не ждала и послала бы чего-нибудь к столу. Ну а та и расстаралась рыбными пирогами да кашей с черносливом (день-то постный). Унковский, старший подьячий, был вдовцом и потому приволок к столу копченого леща и квас.

Помолившись, все трое принялись за постные щи, принесенные Гринькой.

— Поварню бы завести? Что мы все — по харчевням да по трактирам, прямо как стрельцы холостые, — задумчиво сказал думный дьяк, отодвигая пустую миску.

— Неплохо бы, — согласился Унковский, а Ерофей-Алмаз, которому было все равно, промолчал.

От каши с черносливом дьяк решил отказаться, зато пирога с осетром отведал с удовольствием.

— Мастерица супруга-то у тебя! — похвалил Чистой, на что Иванов горделиво кивнул.