— Будь ты проклят!

Не последовало никакого безумного вопля. Знал ли отец, что в своем сознании Питер заходится криком? Звук его голоса был ровным. Он не мог выражать гнев. Могут ли тронуть чью-то душу механические реплики машины?

Ноги тяжело двигались. Позвякивающее тело приближалось к доктору Диафилду. Тот поднял глаза.

— А лишил ли ты меня способности убивать? — спросила машина.

Пожилой человек смотрел на стоящую перед ним машину. Машину, которая была его единственным сыном.

— Нет, — сказал он устало. — Ты можешь меня убить.

Машина, кажется, сдалась. Шестеренки, заставившие зубы сжиматься, раскрутились в обратную сторону.

— Эксперимент прошел успешно, — произнес безжизненный голос. — Ты превратил своего сына в машину.

Отец стоял перед ним, на его лице отражалась изможденность.

— Неужели? — спросил он.

Питер отошел от отца, позвякивая колесиками и не пытаясь больше говорить, и переместился к зеркалу на стене.

— Разве ты не хочешь увидеть мать? — спросил отец.

Питер ничего не ответил. Он остановился перед зеркалом, маленькие стеклянные глазки уставились на самих себя.

Ему хотелось вытащить мозг из металлической коробки и выбросить его.

Ни рта. Ни носа. Сверкающий красный глаз справа и сверкающий красный глаз слева.

Голова как ведро. Вся в крошечных заклепках, похожих на пупырышки на его новой металлической коже.

— И все это ты сделал только ради нее, — произнес он.

Он развернулся на отлично смазанных ногах. Красные глаза не отражали ненависти, какую он испытывал за ними.

— Лжец, — сказала машина. — Ты сделал это для себя, ради удовольствия поставить эксперимент.

Если бы только он мог броситься на отца. Если бы только мог бешено дробить, и раздирать в клочья, и кричать, пока крик не начнет эхом гулять по лаборатории.

Но как же он может? У него голос машины. Шепоток, шорох смазанных колесиков, вращающихся как в часовом механизме.

Его мозг работал и работал.

— Так ты думал, она будет счастлива? — спросил Питер. — Ты думал, она подбежит ко мне и обнимет меня. Думал, она поцелует мою теплую мягкую кожу. Думал, она посмотрит в мои голубые глаза и скажет, какой я красавчик…

— Питер, в этом нет никакого…

— Какой я теперь красавчик. Поцелует меня в губы.

Он надвигался на пожилого доктора на медлительных стальных ногах. В его глазах отражались флуоресцентные лампы маленькой лаборатории.

— Поцелует ли она меня в губы? — спрашивал Питер. — Ты же мне их не сделал?

Лицо отца стало пепельным. Руки у него тряслись.

— Ты сделал это для себя, — сказала машина. — Тебе никогда не было дела до нее… и до меня.

— Твоя мать ждет, — спокойно произнес отец, надевая пальто.

— Я не пойду.

— Питер, она ждет.

От этой мысли мозг Питера содрогнулся в отвращении. Он корчился и трепетал от боли в своем прочном металлическом каркасе. Мама, мама, как же я взгляну на тебя? После того, что я сделал. Хотя это и не мои глаза, как же я посмотрю на тебя теперь?

— Она не должна видеть меня таким, — настаивала машина.

— Она ждет тебя.

— Нет!

Не крик, а деликатное вращение колесиков.

— Она хочет видеть тебя, Питер.

Он снова ощутил свою беспомощность. Пойман в капкан. Опять. Мать ждет.

Ноги несли его. Отец открыл дверь, и он вышел к своей матери.

Она резко поднялась со скамьи, хватаясь одной рукой за горло, а другой сжимая темную кожаную сумочку. Глаза ее были прикованы к роботу. Краска сбежала с ее лица.

— Питер, — произнесла она. Получился слабый шепот.

Он посмотрел на нее. На ее седые волосы, нежную кожу, изящный рот и красивые глаза. Застывший образ, старое пальто, которое она носила столько лет, потому что требовала, чтобы на лишние деньги он покупал одежду для себя.

Он смотрел на свою мать, которая даже смерти не позволила забрать у нее сына.

— Мама, — сказала машина, забывшись на мгновение.

Потом он увидел, как перекосилось ее лицо. И вспомнил, что он такое.