На самом деле министр-кардинал в который раз оказался застигнут врасплох, столкнувшись с непредвиденным для него событием. Корнель начинает его раздражать, успех трагикомедии, похоже, сделал поэта излишне тщеславным. Корнель, несмотря на свои талантливые комедии, уважаем в Париже и в доме кардинала — он один из «пяти авторов»; но, кроме того, он кумир Парижа, потрясатель привычек и идей, полученных от Его Высокопреосвященства. Словом, Корнель раздражает Ришелье, а его успех — тем более. Он невзлюбил Корнеля, но уважает «Сида»; в двойном качестве изворотливого политика и утонченного служителя церкви он принимает следующее решение: бережно обращаться с автором и критиковать его произведение.

Три конкурирующих автора, — но без Буаробера, нормандца, как и Корнель, и славного малого, — помогают Ришелье или снабжают его критическими аргументами. Это аббат д’Обиньяк, — который в своей будущей «Практике театра» отдаст безоговорочное первенство «трем единствам» Аристотеля (единство времени, места и действия); Жан де Мере — чья «Сильванира», пасторальная трагикомедия, претендовала в 1630 году на литературное соответствие вышеозначенным «единствам»; наконец, Жорж де Скюдери, любитель фанфаронства и провокаций, стремящийся попасть в Академию и ради этого готовый любой ценой угодить Ришелье. Этот последний позволяет себе лишь участие в диспуте, храня нейтралитет до лучших времен.

Диспут о «Сиде» затягивается на целый год. В своем мелочном памфлете «Автор настоящего испанского „Сида“», Мере до последний точки и запятой изощряется, «демонстрируя», что пьеса Корнеля является всего лишь плагиатом испанских авторов. Корнель отвечает «Оправдательным письмом». Но Скюдери нападает на него в знаменитых «Заметках на тему „Сида“». Опираясь на академические правила от 1635 года, Скюдери обращается к Академии с просьбой, чтобы это знаменитое общество рассудило противников и сделало выбор между многочисленными возражениями, высказанными Скюдери, и аргументами в защиту Пьера Корнеля.

Корнель добровольно отказывается от такого арбитража (невозможного без согласия защищающегося), но после выговора Буаробера, честного посредника, соглашается на академический экзамен и его вердикт. Друзья Конрара потрясены: многие восхищаются «Сидом»; остальные знают, что народ за молодого драматурга; но и те и другие также знают или догадываются, что Его Высокопреосвященство выступил против произведения. На собрании Академии 16 июня без особого энтузиазма приступают к работе аббат де Бурзей, Шаплен и Демаре де Сен-Сорлен при участии множества членов комиссии. Начинается длительная путаница, главным зачинщиком которой является Жан Шаплен.

Шаплен, похоже, не слишком расположен к кардиналу, который ставит на полях постановления пометки, часто собственной рукой, пытаясь добавить в критический текст «несколько букетов цветов». Три поэта — Серизе, Габер де Серизи и Гомбо — занимаются исправлением текста. Серизи обвиняют, что он привнес «слишком много цветов». Совсем не этого желает Ришелье. Чтобы разрешить ситуацию, Жан Сирмон, которому доверяет кардинал, пытается все обобщить; но ему это не слишком удается, поэтому автором окончательной рукописи остается Шаплен. 20 декабря выходит постановление, озаглавленное «Мнение Академии о „Сиде“». Шаплен постарался прийти к соглашению. Корнель обижается. Кардинал доволен игрой в кошки-мышки со слишком амбициозным автором. К тому же начиная с 5 октября аббату Буароберу приказано говорить, что Его Высокопреосвященство желает положить конец спорам.

Диспут о «Сиде» продолжается и в наши дни. Авторы, благоволящие кардиналу, все еще настаивают на его роли посредника (sic!)и на доброжелательности (sic!)Шаплена. Однако вызывает удивление пристрастность будущего автора эпической поэмы «Девственница, или Освобожденная Франция», будущего раздатчика литературных пенсий. Ге де Бальзак проявил себя более трезво и храбро, начиная с лета 1637 года встав на сторону Корнеля.

Господа академики поступили честно, защитив автора «Сида» от обвинения в плагиате. У них также достало мудрости не задерживаться на «трех единствах», — которые к тому же Корнель обещал уважать в будущем, — но они упрямо настаивали на ошибках стиля, подлинных или воображаемых. Особенно они осуждали «Сида» за презрение к соблюдению приличий. То, что Химена — так явно и так быстро — была готова выйти замуж за убийцу своего отца, казалось им верхом неправдоподобия, настоящим преступлением против цивилизации и приличий. На самом деле Корнель любил правду, а Академия противопоставляла ей правдоподобие.

Ришелье хватило ума положить конец этой глупой ссоре. Его «литературная» сторона характера увлекла его на дурной путь, сделала враждебным и изменчивым, озлобленным и рассеянным, и это выходит за грани разумного; достойное сожаления отклонение в жизни человека, преклоняющегося перед разумом.

Умный, образованный Ришелье, — с молчаливого одобрения Людовика XIII взявший на себя роль королевского мецената, — знал, какое место занимала в античности драма (Эсхил, Софокл, Еврипид) и комедия (Аристофан, Плавт, Теренций). Воспитанный в духе набожного гуманизма, он не поддерживал укоренившегося убеждения, что театр — это низменное искусство. Пытаясь всеми средствами завоевать общественное мнение, он понимает, что сцена может иметь огромное влияние. Политическая трагедия, несомненно, стоит столько же, сколько шесть месяцев статей в «Ля Газетт». Покровительствуя авторам, открывая новые театры, он служит одновременно поэзии, королю, государству… и своей собственной репутации.