Мы прошли сквозь толпу матросов и зашагали по деревянному палубному настилу, гладкому и ровному, как теннисная площадка. Антисоветски настроенный инженер-механик Берг, широкоплечий и низенький седой старичок, неразборчиво буркнул мне вслед какое-то крепкое ругательство.

Спустились по бесконечному трапу вниз и очутились в великолепном, отделанном дубом и обставленном комфортабельной мебелью адмиральском салоне. Присели за большой круглый стол возле нарядного лакированного пианино с бронзовыми подсвечниками по краям. Командир корабля внимательно выслушал мое сообщение. Он не возражал против потопления, но жаловался на недостаток людей, и в особенности машинной команды. Я попросил собрать всех матросов. Терентьев нажал кнопку звонка и приказал вестовому сыграть общий сбор.

Я обратился к команде с речью, в которой постарался обрисовать международное положение нашей Советской страны и объяснить всю безвыходность положения Черноморского флота.

– - Для того чтобы флот не достался в руки германского империализма и не стал орудием контрреволюции, необходимо сегодня же потопить его.

– - А почему нельзя воевать, обладая такими превосходными кораблями и такими дальнобойными орудиями? -- перебил меня молодой матрос с лихорадочно горящими глазами.

Подтвердив, что корабли в самом деле великолепны, я разъяснил, что флот не способен оперировать без базы, а единственная база -- Новороссийск находится под угрозой со стороны сухопутного фронта. Напомнил, что открытие боевых действий Черноморским флотом означало бы возобновление войны с Германией, а ее войска занимают Нарву и Псков, откуда они могут тотчас же повести наступление на Петроград и даже взять его. Поэтому, не имея возможности воевать и не желая идти в Севастополь с подношением наших кораблей германскому империализму, у нас нет иного почетного выхода, кроме потопления флота.

После меня взял слово Терентьев. Сняв фуражку и машинально разглаживая причесанные на пробор гладкие рыжеватые волосы, он поддерживал мое предложение. Никаких возражений не было. За потопление поднялся лес рук. Команда приняла решение единогласно, многие матросы при этом плакали.

VII

Коммунистическая партия вела в Черноморском флоте серьезную и важную работу. Партийные ячейки, впитавшие в себя лучшие, передовые слои активных революционных матросов, развернуто функционировали на всех кораблях и обладали большим влиянием. Однако новороссийские настроения представляли собой сложную и разнообразную гамму. Коммунисты полностью разделяли точку зрения Москвы и горой стояли за потопление. Это были основные кадры, на которые опирались товарищи, осуществлявшие директивы Совнаркома. Но значительная часть черноморских матросов разделяла "ультралевую" теорию "революционной войны" и никак не могла понять необходимости потопления сильно вооруженных, красивых и вполне боеспособных кораблей. Потоплению флота они предпочитали героическую гибель. Им казалось, что Черноморский флот должен выйти в море, обстрелять занятый немцами Севастополь, вступить в бой с плавающими под германским флагом "Гебеном" и "Бреслау" и, сражаясь до последнего снаряда, честно умереть в открытом морском бою. Их не смущали последствия. Они не задумывались над тем, что военные действия на Черном море нарушат Брестский мир и дадут повод генералу Гофману и другим поборникам германской интервенции, пользуясь превосходством военной силы, занять Петроград и Москву. Эти вредные "ультралевые" настроения теоретически сближали их носителей с позицией "левых коммунистов" и левых эсеров, хотя большинство моряков имели весьма отдаленное представление о Бухарине и Камкове.

Среди матросских команд, навербованных из рабочих и крестьян, контрреволюционеры являлись редкими одиночками. Но отсталые элементы плелись на поводу у реакционного офицерства и, отстаивая уход в Севастополь, объективно играли контрреволюционную роль. У одних матросов там были жены, другие, обманутые Тихменевым, думали, что, идя в Севастополь, они лояльно выполняют веление Совнаркома. Объявились и шкурники. Проворно связав свои вещи в огромные узлы, мешки и матросские кисы, они бежали на берег, хладнокровно покидая корабли на произвол судьбы. Контрреволюционеры, провокаторы и германские агенты шныряли по кораблям и по городу, растлевая матросов своей пропагандой, подкупом и вином.

Среди бывших морских офицеров -- титулованных аристократов и дворян, занесенных в шестую бархатную книгу, -- преобладало отвратительное и мерзкое контрреволюционное мнение, что "немцы -- сравнительно меньшее зло, чем большевизм". Эта худшая часть офицерства, растерявшая в революции все моральные принципы, безумно стремилась в оккупированный германскими войсками Севастополь, чтобы вырваться из "советского ада".

Но многие офицеры желали вернуться в Севастополь только потому, что там остались их семьи, не успевшие эвакуироваться. В глубине души они сознавали, что, сдавая военные корабли германскому империализму и тем самым усиливая его боевую мощь, они совершают низкое, гадкое и подлое дело, которое нельзя назвать иначе как изменой, но свои личные и семейные дела они ставили выше интересов пролетарского государства.

Была и иная часть офицерства, считавшая позором передачу флота именно Германии, высказывавшаяся за потопление судов лишь из чувства привитого с детства и обостренного долгой империалистической войной традиционного патриотизма. И только небольшая кучка энергичных людей из младшего комсостава вместе с коммунистическим авангардом краснофлотских команд сознательно, всей душой стояла за потопление флота во имя того, чтобы он не достался ни одной империалистической стране.

На каждом корабле велась ожесточенная классовая борьба. Сторонники и противники потопления флота ежедневно с пеной у рта спорили на койках и рундуках каждого матросского кубрика, за столом каждой кают-компании. Митинги, делегатские собрания, заседания судовых комитетов приняли перманентный характер. Но время слов прошло, настала пора дела.

VIII

Моторный катер легко отвалил от дредноута и повез меня и Терентьева на берег.

На набережной мы наняли извозчика и, усевшись в узкую пролетку, поехали в управление водного транспорта. Безрессорный экипаж с грохотом несся по улице, подымая клубы пыли. Утреннее солнце немилосердно пекло нам спины. Терентьев снял с головы фуражку в белом чехле и, как веером, обмахивал ею свое потное обветренное лицо, покрытое загаром, изборожденное морщинами и усеянное мелкими точками рыжих веснушек.