— Это еще что! — говорят монахи. — Вы нашу обитель годов через десяток посмотрите. Коли произволение Божие будет над нами, мы таких чудес тут наделаем. В Англию не надо.

— Самим бы только работать следовало.

Сейчас же и ушел в раковину.

— Мы что, мы иноки — нам не подобает! Наше дело молитва. Мы за всех христиан православных.

При самом выходе из монастыря — новая группа нищих попалась навстречу.

Толстый одутловатый странник, в лохмотьях, которым нет имени. Слепой и глухой. От лица так и пышет жаром. Недуги послужили ему в пользу. С ним рядом хромая, безобразная жена. На плече рана, и, видимо, расковыряла она ее для пущего возбуждения сострадательных чувств, а около — дитя, прелестнейшее, с крупными, чудными, черными глазами, вишневым ротиком, улыбающимся так приветливо и наивно, что даже дико кажется видеть его здесь, на руках у этой отвратительной мегеры.

— Я так полагаю, стеклянные ульи споспешествовали бы пчелам! — не выдержал отец Стефан.

Я, разумеется, поспешил согласиться.

— То-то и оно! Удивительно, как в необузданном невежестве своем погрязает человек. Помилуйте, я читаю, учусь. Всею душою готов для них, а они негодуют. Пасечник даже побелел, как я сказал. И не простил! Вот за какую обиду себе принял.

— Не простил?

— Я ему через ворота — захлопнул он их — кричу: прости, святой отец! А он ни слова, машет рукою и прочь идет. А вы знаете, вот на этих самых горах, — совершенно неожиданно заключил он, — прежде дикие козы жили, а теперь не живут. От людского запаху ушли. Им не по себе, если чье жилье около. А я так думаю: детенышами изловить их, да под ощенившуюся суку пустить, чтобы они от ее сосцов кормились, тогда они к человеку будут прилежать и вновь сии горы населять!.. Я к этому пасечнику еще пойду.

— Зачем?

— Пускай простит. Как же я теперь в церковь сунусь, когда он на меня зло имеет.

Белые цветы райского дерева колышутся надо мною.

Тонкий аромат их струится в теплом воздухе… Не надышишься. В весеннюю листву, еще подернутую желтизною, ярко бьет солнце. Точно золотые брызги сыплются по ней. Сквозь нее чернеют стволы и сучья… И они словно рдеть начинают, и их этот блеск полуденного светила зажигает алыми огоньками. По целым часам можно сидеть здесь и следить за переливами света и тени. Самая тень здесь лиловая, проникнутая теплыми тонами. Вон глубокое ущелье все в эту тень ушло… Только и светится там крест какой-то церковки.

Потянуло ветром. Белые цветы заколыхались у самого лица. Точно прикосновение чьих-то нежных, лилейных пальцев. Лепестки осыпаются, будто крылья бабочек скользят по ветру.

— Отдыхаете?

— А! Отец Антонин! Что вы?

— Да так! Тянет меня отсюда… Жизнь зовет… Как на картине: «сойди со креста», говорит.

— И сойдите!

— А обеты?.. Я монах… Я от всего земного отрекся… Нет уже… Для мира я мертвец. Что других-то пугать собою. В келью бы так спрятаться, чтобы ничей голос не дошел бы до тебя. Земли над собою насыпать повыше и камнем завалить.

— Хотели вы нашу пещерную церковь посмотреть, — предложил он немного погодя.

— Как же. Давно собираюсь.

— Она во имя святых Антония и Феодосия ископана. А вы слышали, как мы ее нашли?

— Нет.

— Служение здесь древле еще совершалось, только никто у нас не знал об этом. Когда обновилась обитель, к нам старец один поместился — Мафусаил. Он еще в прежнем монастыре в детстве своем бывал.

— Сколько же ему было лет, когда восстановили монастырь?

— За сто, должно быть. Совсем ветхий деньми. Он нам и рассказал, что, ребенком еще, пася стада отца своего, он в лесу открыл сей пещерный храм. Случайно на слуховое окно оного набрел. Сообщил инокам тогда же; но те, терпя утеснение, не стали разрывать этого места. Сначала ему не верили и у нас, хотя он и указывал в чаще леса, на горе, малую яму, говоря, что это и есть слуховое окно в подземный храм; а потом приехал преосвященный Иннокентий и приказал начать разрывать гору в этом месте. Братия с отцом Веспасианом во главе раскопали яму и через оную вошли в алтарную часть подземелья. Тут жертвенник и престол оказались; стали дальше работать, весь храм очистили и его боковые входы и выходы. Землю выгребли оттуда руками и в своих одеждах выносили ее в слуховое окно.

Черная щель, совсем нора, вела в этот храм. Нора шла вниз, так что нужно было некоторое усилие удержаться на месте. Сырой и тяжелый воздух этого мрачного подземелья стеснял дыхание. В ходах меловой скалы стены белые, здесь они совсем черны. Несмотря на свечу, я едва различал перед собою силуэт монаха. Капает сверху, течет с боков, мокро внизу. Щель эта идет в алтарь, для прихожан проведена другая. Странное впечатление производит бедная обстановка подземного храма. Не страшно, а жутко; тянет скорее на свет Божий.

— Вот она эта самая могила! Зарыться бы, ничего не видеть, не чувствовать, — шепчет отец Антонин.

Сурово смотрели лики икон, освещенные трепетавшими огоньками лампадок. Точно под стать этому подземелью поднялась с земли сгорбленная, хилая фигура монаха. Черная риза… Скелеты на ней, черепа… Капюшон на голове такой же… Шепчет что-то нам бескровными, совсем мертвыми губами. Уже не седая, а даже пожелтевшая борода падает космами. Не хочется вглядываться пристальнее в это лицо, так и кажется, что из-под капюшона неотступно вперились в тебя черные впадины голого костяка. Едва-едва идет к нам, видимо, не различая, где мы.

— Схимонах! — шепнул мне отец Антонин.

— Кто здесь?.. Кому надо?.. Что надо? — шептал схимонах, блуждая взглядом по всему подземелью.

— Это мы, святой отец.

— Монашествующие или мирские? Иноки?.. Иноки?.. Где?.. Простите меня недостойного.

— Один мирской есть.

— Где?.. Где мирской? Зачем мирской?.. Зачем мирской?.. Где он тут?

Я откликнулся.

Темные впадины глаз уставились в мою сторону. Смотрит и ничего не видит. Точно сквозь меня.

— Отчего не монашествуешь? Почто не спасаешься? Почто? Адских мучений восхотел! Иди, скорее иди!.. Преклони колена, моли о посвящении. Иди, раб, иди!.. Се секира лежит у древа! Пламя геенское пышет, скрежет греховный слышен… О Господи! Господи! Господи!