Шрифт:
Профессор хотел закричать, протестуя, вскочить, чтобы всякое наваждение рассыпалось, растаяло — и не смог; горло перехватило, и лишь тонкой, свистящей струйкой прорывался в грудь воздух, а князь-кесарь, не желая никуда исчезать, наоборот, по-медвежьи надвигаясь, сопя, с недоверчивой досадой приценивающе оглядывал строптивого, взъерошенного супостата и царева злоумышленника.
«Слаб, государь Петр Алексеевич, не сдюжит, — покачал он головой в сомнении. — Слова из него не успеешь выхлопотать, только себе в убыток нянчиться…»
«На дыбу! — оборвал его император, и глаза его потянули в себя ослабевшего Одинцова. — Это есть один из величайших злодеев земли Русской… Ты родом не из Москвы ли?» — вновь озадачился Петр вопросом, и профессор утвердительно и судорожно затряс головою, — из Москвы, мол, из нее, родимой…
«Ага, видишь! — повел Петр крутым плечом в сторону князя-кесаря. — Все они оттуда, сверчки запечные, — стрекочут, стрекочут по углам… От меня Карла через всю Европу бежал, я стрельцам головы рубил, воевод за лихоимство и корысть вешал, — такого же лютого злодея не попадалось. Пытать нещадно! С предостережением, дабы сразу языка не лишился!»
Тут князь-кесарь что-то вполголоса сказал императору, — тот дернул головой.
«Вот оно что, — процедил он, и усы у него взлетели вверх, сверкнули плотные влажные зубы. — Вор какой, всех родных, говорят, загубил? Ах, зверь…»
«А ты, государь, не зверь?» — тоненько-тоненько вопросил профессор, и сразу же спохватившись, побледнел и даже прихватил ладонью прыгающие от незаслуженной обиды губы.
«Говори дальше…»
«Не скажу! Ничего не скажу!»
Петр свел брови, шевельнул плечом и тут же, невесть откуда, ворвались двое меднорожих молодцов в нательных длинных рубахах — тонкий ремешок по поясу, и Одинцов не успел перекреститься, хотя очень хотел, не успел ахнуть. Ему заломили руки и повлекли по каменным стертым ступеням, полукружьями уходящим вниз, — от одного из молодцов в меру молодо попахивало сивухой. Сзади грузно топал Ромодановский; не успел профессор опомниться, как очутился в обширном подвале с затейливыми сводами, — подвал был глух, без единого окошечка, и тотчас сердце у него оборвалось и покатилось. Вероятно, это и была последняя минута перед смертью, и он бессильно обвис в руках своих безжалостных влачителей, — его опустили на грязный, затоптанный пол на колени, и один из палачей сорвал с него сорочку, ту самую, что недавно привез из Италии профессору один из самых его талантливых учеников. Оглянувшись на князя-кесаря, оба заплечных дел молодца отошли к стене, одинаково крестом сложили руки у себя на груди и застыли в ожидании.
«Пустая твоя затея, Петр Алексеевич, — недовольно сказал Ромодановский. — Хлипкий народ пошел… видишь… Что зря время-то точить? Отрубить ему голову, и все дела!»
Раздвинув душные полы шубы, князь-кесарь с кряхтеньем опустился на скамеечку, услужливо пододвинутую ему одним из писцов, а Петр затянул себе в рот прокуренный кончик уса и пожевал.
«Эка пес… притворяется, небось…»
«Нет, Петр Алексеевич, — слаб, стар…»
«Стар да зол. Смрад от него зловонный и непотребный для нашего дела, — решил Петр. — На дыбу!»
«Да он, может, без уязвления отверзнет поганые уста свои», — предположил князь-кесарь, с неудовольствием принюхиваясь к каменной подвальной сырости, — поворчав о мозживших костях, о дурной погоде (и она стала несносной в первопрестольной!), он приказал затопить камелек; подьячий тотчас и ринулся исполнять приказание, а Петр недовольно выкатил круглый глаз, покосился.
«Медлителен ты стал, дядя, кровь тебя не греет, — посетовал он. — Россия не ждет, ее предначертания весьма велики, дядя! Кости! Сырость! — фыркнул он. — Эй! — возвысил он голос, и перед ним тотчас появился денщик с двумя чарками огненной перцовой водки на круглом серебряном подносе. — Выпей, дядя, — хмуро кивнул Петр, сам одним махом опрокинул чарку, крякнул, вытер усы. — Ну, что там?»
«Глядит!» — весело отозвался один из молодцов у стены.
«А-а, глядит! — обрадовался Петр. — Волоки сюда… так… допросить со всем стережением — кто, откуда, как», — приказал он и, усевшись на низкую, тяжелую скамью у стены, чуть в тень, нетерпеливо вытянул длинные, как у цапли, ноги и, достав трубку, выражая предельное, жадное любопытство, приготовился внимательно слушать. Ромодановский, по-прежнему с недовольным лицом, дал знак, и к профессору тотчас приступил, словно явился из смутной тьмы одного из углов подвала, широкоскулый, с горячими и косыми монгольскими глазами, — он сразу как-то даже любовно и заинтересованно ощупал взглядом все нелепое от нездоровой сидячей жизни тело известного ученого, и у того мерзкой гусиной изморозью свело кожу на спине и по всему подбрюшью. Невыносимая азиатская рожа в дополнение ко всему по-заговорщически, как своему, подмигнула, сверкнув белыми зубами.
«Говори, кто таков, откуда, из какого сословия» — приказал азиатец, а старый дьяк, согнувшись еще больше, приготовился писать. Скорехонько вышмыгнул перо из-за уха, тщательно вытер его, деловито потыкав себе в лохматый затылок, и нацелился на чернильницу, — в его лице тоже проступило что-то хищное, птичье, — узнику показалось унизительным разговаривать лежа, и он, тихонько подобрав ноги, сел.
«Доктор исторических наук, профессор Вадим Анатольевич Одинцов, — довольно бойко начал отвечать он. — По социальному происхождению — служащий. Лауреат Государственной премии, академик…»
«Родился, родился где?» — с кривой усмешкой перебил его азиатец, почему-то опять по-свойски подмигивая.
«Здесь, в Москве, на Селезневке, — упрямо мотнул головой Одинцов, окончательно приходя в себя. — Где же мне еще родиться?»
«Молчи, не тщеславь, — оборвал его Ромодановский, повеселевший после внушительной чарки царской перцовки. — Где и когда вступил ты, вор, в сговор с погубителями государства Русского? Ответствуй!»
«Такого не было… гнусный навет. Не так меня понял государь, — каменея сердцем, ответил профессор. — Я…»