Похожим образом выстраивает схему древней истории В.А. Пархоменко, хотя в его работах гораздо больше места занимают сугубо гипотетические и даже фантастические построения. Однако Пархоменко отметил, что из предания летописцами выбирались только определенные мотивы, которые «получали (в летописи. — А.Щ.) окраску более поздних фактов»[49]. Пархоменко подчеркивал, что сказание о Кие и сказание о Рюрике — ключевые моменты начальной летописи, хотя и носящие явно легендарный характер[50]. Он одним из первых попытался разделить «племенные предания» (например, о войне полян с древлянами и уличами) и сказания, связанные с русским князьями[51]. В специальной статье B.А. Пархоменко попытался реконструировать сказания о Чёрной могиле, князе Чёрном, племенные предания о войнах полян и северян[52].

В ряде работ предпринимались попытки сопоставить летописные известия и данные археологии. Классическим исследованием такого рода стало проведенное А.А. Спицыным сравнение ареалов расселения восточнославянских племен, указанных летописцем, и зафиксированных археологических культур, с привлечением данных о диалектном членении восточнославянского мира[53]. Этот подход до сих пор остается ведущим направлением исследований «племенного» мира восточных славян[54]. Эпизодически для интерпретаций археологического материала привлекал «предания» летописи и их толкования Ю.В. Готье[55]. О необходимости сочетать «историческую оценку (археологических. — А.Щ.) древностей» с «литературным преданием» писали А.Е. Пресняков, М.И. Ростовцев и М.И. Артамонов[56].

Можно констатировать, что в начале XX в. абстрактное скептическое (либо, наоборот, полностью доверительное) восприятие древнейших известий летописи сменилось критическим исследовательским подходом. Были поставлены вопросы о критериях историчности и возможности проверки сказаний сравнительными данными других письменных и вещественных источников; признана необходимость разработки особого метода анализа летописных известий, восходящих к преданию, и обращения с летописными сказаниями как с особым видом исторического источника; подчеркнута разнородность сказаний (племенных, династических, житийных), на которых основывалась летопись[57].

Вторым ключевым направлением изучения раннеисторического повествования стал филологический и текстологический анализ известий ранних летописей. Становление филологической критики «текста Нестора» связано с фундаментальным, особенно для своего времени, трудом A.-Л. Шлёцера. Основной задачей филологической критики «Повести временных лет» Шлёцер считал восстановление «первоначальных слов Нестора»[58]. В отличие от авторов первых исторических сочинений B.Н. Татищева и М.М. Щербатова, он пытался воссоздать «очищенного Нестора, а не сводного»[59]. Немецкий филолог настаивал на «этимологическом происхождении» ряда персонажей летописи — Кия, Щека, Хорива, Лыбеди, Радима, Вятко[60]. Большинство известий он оценивал как недостоверные «басни» и «сказки»[61].

В качестве источников летописи Шлёцер называл «песни, надгробные камни и предания»[62]. Он признавал историческую вероятность лишь рассказов об основании города Киева и о Кие-перевозчике, а также сказания о призвании варягов[63]. Сообщения о княжеском статусе Кия и его походе на Константинополь исследователь счел позднейшей вставкой[64]. Основными критериями оценки летописных известий для Шлёцера были оппозиции «истинность — ложность» и «достоверность — недостоверность»[65].

Второе крупное филологическое исследование корпуса источников [летописных текстов принадлежит М.И. Сухомлинову[66]. Этот же исследователь первым попытался произвести специальное, фактически монографическое исследование преданий, которые были источниками известий «Повести временных лет»[67]. Важным методологическим новшеством работы Сухомлинова стало сопоставление структуры «Повести временных лет» со структурой западноевропейских хроник (Ламберта и Григория Турского) и с чешской Хроникой Козьмы Пражского[68].

М.И. Сухомлинов составил достаточно полный перечень источников Летописного текста: календарные заметки («черты и резы»), письменные и устные повествования, византийские хронографы[69]. Он выявил в летописи цитаты из Библии, Палеи, Исповедания веры Михаила Синкелла, Жития Кирилла и Мефодия, Жития Владимира Святого, Хроники Георгия Амартола, «Откровения» Мефодия Патарского; как вставки исследователем отмечены договоры с греками[70].

«Остаток» летописного текста Сухомлинов расценивал как фиксацию устной традиции («предания древности»[71]). Он перечислил основные мотивы летописного жизнеописания князей — таковыми исследователь считал «историю походов», «междоусобия», «войны», «единоборства»[72]. Сухомлинов разделял племенные предания и предания дружинные, «которые слагались при содействии норманнов», считая, что «элемент норманнский пришел в соприкосновение с народным русским эпосом, т.е. со славянским»[73]. Особо ученый выделял предания, связанные с могилами князей[74]. Им приведены аналогии летописным сказаниям об Олеге — сага об Одде Стреле и сербская сказка о гибели царской дочери от змеи, выползшей из черепа[75].

Сухомлинов пытался доказать, что сюжет предания о призвании первых князей (Рюрика и его братьев) в летописи сохранился полностью: предание «сообщено (летописцем. — А.Щ.) с большой точностью... и в высшей степени достоверно»[76]. По мнению исследователя, «сообщая предания, Нестор не выбирает из них только того, что сообразно его личным намерениям, а оставляет их в том виде, в каком они ходили в народе»[77]. Этот вывод, конечно, несколько прямолинеен: он явно представляет собой полемически заостренный тезис о точности передачи летописцами мотивов своих устных источников — положение, которое оспаривалось большинством современных Сухомлинову историков. Для учёного была очевидна необходимость скорректировать исключительно скептический подход к тексту летописи.

Основные положения, выдвинутые М.И. Сухомлиновым, были развиты в более поздней работе Н.С. Трубецкого[78], который поддержал его мнение о связи летописной формы с пасхальными таблицами и близости летописей и западнославянских хроник[79].

Основным источником летописных сведений до 1016 г. Трубецкой признавал устную традицию[80]. Он сравнил «схемы» (сюжеты), характерные для эпического и летописного повествований; выделил черты (мотивы), общие для эпических произведений и ранних известий летописи (поединок, поиски избранного воина, несоответствие внешнего образа героя его реальным качествам, освобождение (захват) города благодаря хитрости, эпическое число лет княжения Олега и Игоря — тридцать три года)[81].