«В сопоставлении с ее душой все высшее в поэзии, философии и искусстве кажется тривиальным», — написал английский философ Джон Стюарт Милль о женщине, с которой познакомился, когда ему было двадцать пять.

«Мне видятся двое рыцарей. Один из них наг, второй тоже голый. Каждый из них вот-вот готов пуститься в путь по одной из двух совершенно симметричных улиц и их кони, одинаково подняв одну ногу, уже устремились вперед. Но одна из улиц залита холодным безжалостным светом объективности, вторая же заполнена ясным, словно на свадебных торжествах рафаэловской мадонны, прозрачным воздухом, который обретает вдали безупречную чистоту кристалла. Внезапно одну из улиц заволакивает непроницаемый туман, он все густеет, превращаясь в какую-то непроходимую свинцовую тучу. Оба рыцаря — это два Дали. Один из них принадлежит Гала, другой — тот, каким бы он был, если бы никогда ее не встретил». Эти слова взяты из книги Сальвадора Дали «Дневник одного гения». Он всю жизнь, с первой минуты, любил Гала настолько, что ни перед кем не боялся выглядеть смешным или чересчур восторженным.

Она, эта русская женщина, эта девочка в шубке уже рядом, и ведет себя, как мать

Те же равнозначные чувства испытывал и упомянутый здесь английский философ Д.С. Милль.

В двадцать пять он тоже познакомился с замужней женщиной, женой его друга детства, мистера Тейлора. Он долгое время поддерживал с ней возвышенные, интеллектуальные отношения, и, читая свои черновики, желал услышать ее мнение. Джон Стюарт верил, что его возлюбленная могла бы стать одним из ведущих членов общества, поводырем общественного мнения, если бы в то время женщинам был открыт свободный доступ к общественной жизни. Он подтверждает эту мысль в своей «Автобиографии»: «В высших сферах умозрения так же, как в мельчайших деталях повседневной жизни, она всегда умела схватывать самую суть явления…». Когда Тейлор, муж его любимой умер, они поженились и жили замкнуто и уединенно. Она умерла через семь лет счастливой семейной жизни. «Отныне, — написал Милль знакомым, — жизнь моя подточена в самом корне».

И если Сальвадор Дали вряд ли бы подписался под цитируемыми рассуждениями о душевном складе и уме возлюбленной Милля, то под последней цитатой он — даже если б не умел писать — поставил отпечаток своего пальца, смочив тот в капле собственной крови…

Английский философ Д.С. Милль

Кто же такой этот странный Сальвадор Дали? Как прошло его детство; какой отпечаток наложило оно на его душу? И кто же все-таки учил рисовать этого непонятного, взбалмошного мальчика? Разве вокруг него живут столь одаренные люди, что рождение гения для них привычное дело? Почему юноша, занятый живописью, не обращает внимания на молоденьких девушек, расцветающих в этом ярком, контрастном краю? Какие чувства зрели в самом Дали до того, как он встретил Гала? Постараемся постепенно разобраться и ответить на поставленные вопросы.

В своей семье маленький Дали — центр вселенной, отец и мать в нем души не чают. У него есть младшая сестра Анна Мария, которая станет его первой и верной натурщицей, его личной моделью. Малыш слишком эксцентричен, он шокирует близких непонятными выходками — так ему легче привлечь внимание. Он хочет отвлечь отца и мать от мыслей об умершем брате. Он, живой Сальвадор Дали, совсем не такой, как тот, что умер за девять месяцев до его рождения. Его брат (по одним сведениям, тому было семь лет, по другим — два с половиной года) ушел в мир иной, а родители никак не могут смириться с этой мыслью и все высматривают в мальчике следы того, ушедшего. На Сальвадоре лежит комплекс вины, с первых минут после рождения он вынужден доказывать всему миру свою индивидуальность.

Благодаря обожанию близких, Дали и в самом деле начинает чувствовать себя маленьким самодержцем. Он любит играть в короля. Нацепив на себя самодельную корону и карнавальный костюм, он расхаживает по дому и отдает приказания. К его словам прислушиваются, его поступки одобряют.

В своей семье маленький Дали — центр вселенной, отец и мать в нем души не чают

Нам рассказывают такую историю. В детстве Дали был сообразительным, но заносчивым и неуправляемым ребенком. Однажды он затеял скандал на торговой площади ради леденца, вокруг собралась большая толпа любопытных и сочувствующих, и полицейские попросили хозяина лавки открыть ее во время сиесты и подарить-таки капризному, непослушному мальчику леденец. Дали всегда добивался своего капризами и симуляцией, всегда стремился выделиться и привлечь к себе внимание. Многие считали эти черты характера Сальвадора неприятными, несносными, ненужными, пока в дело не вмешалась Гала, превратив эти недостатки в достоинства уникальной взбалмошной натуры.

Будучи уже истинно знаменитым, художник напишет несколько книг, предельно откровенно признаваясь в своих претензиях к миру, своих слабостях, фобиях и ожиданиях. В его книге (или все же дневнике?) «Тайная жизнь Сальвадора Дали» в главе «Истинные воспоминания детства» описывается следующее:

«Закрываю глаза и ищу в своей памяти то, что явится мне произвольно и зримо. Вижу два кипариса, два больших кипариса, почти одного роста. Тот, что слева, все же чуть пониже, и клонится верхушкой к другому, который, наоборот, высится прямо, как латинское «i». Я смотрю на них в окно первого класса школы Братьев в Фигерасе — этап, следующий за пагубными педагогическими опытами г-на Траитера. Окно, обрамляющее эту картину, открывалось только после обеда, но с этой минуты целиком поглощало мое внимание. Я следил за игрой тени и света на двух деревьях: перед самым заходом солнца острая верхушка правого кипариса темно-красная, как будто ее залили вином, а левый уже в тени и весь как черная масса. Звенел колокол Анжелюса — и весь класс стоя хором повторил молитву, которую наизусть читал тихим голосом Старший брат, сложив руки перед грудью. Кипарисы таяли в вечереющем небе подобно восковым свечам — и это было единственное, что давало мне представление о течении времени, прошедшего в классе. Если у г-на Траитера я то и дело отсутствовал, то в новом классе — в том-то и заключалась разница — мне надо было бороться с доброй волей Братьев, усердно, а порой и жестоко пытавшихся научить меня прилежанию. Но я не желал, чтобы меня трогали, чтобы со мной говорили, чтобы «беспокоили» то, что творилось во мне. Я продолжал витать в облаках, как и у г-на Траитера, и, догадываясь, что моим грезам грозит опасность, все больше цеплялся за них, как за спасательный круг. Вскоре кипарисы совсем растворялись в вечерних сумерках, но и тогда, когда исчезали их очертания, я продолжал смотреть туда, где они стояли. Справа в коридоре, ведущем в класс, зажигали свет, и сквозь стеклянную дверь мне были видны написанные маслом картины, висящие на стенах. Со своего места я видел только две картины: одна изображала голову лисы, вылезающей из норы и держащей в пасти дохлого гуся, другая была копией «Анжелюса» Милле.

Портрет сестры. Художник Сальвадор Дали. 1925 г.

Эта картина вызывала во мне беспричинный страх, такой пронзительный, что воспоминание о двух неподвижных силуэтах сопровождало меня в течение многих лет, вызывая одно и то же чувство подавленности и тревоги. Это тянулось до 1929 года, когда картина исчезла из моей памяти. Тогда же я нашел другую репродукцию и был заново охвачен подобной тревогой. Изображение снова навязчиво преследовало меня, и я стал записывать психологические явления, которые следовали за его восприятием, затем вдохновляясь на свои поэмы, картины, композиции. Наконец я написал эссе, которому еще предстоит выйти в свет: «Трагический миф «Анжелюса» Милле», который я считаю одним из главных документов далинийской философии.

«Анжелюс» вызывал у меня тревогу и одновременно скрытое наслаждение, которое проникало мне куда-то под кожу, как серебристое лезвие ножа. Долгими зимними вечерами, когда я ждал нежного звонка колокольчика, извещавшего о конце уроков, мое воображение постоянно охраняли пять преданных стражей, могучих и величественных: слева от меня два кипариса, справа — два силуэта «Анжелюса», а передо мной — Бог в лице молодого Христа, пригвожденного к кресту из черного дерева, стоявшего на столе Брата. У Спасителя на коленях было два страшных рубца, прекрасно инкрустированных блестящей эмалью, которая позволяла увидеть кость под кожей. Ноги Христа были грязные, противного серого цвета: ежедневно каждый из нас перед уходом целовал волосатую руку Старшего, а затем должен был обязательно коснуться черными от чернил пальцами раненых ног Распятого».