Толстый господин фамильярно наклонился к своему собеседнику, а тот, в виде слуховой трубы, приставил руку к левому уху, чтобы показать, что он немного глуховат и просит говорить погромче. Дрожащим от гнева голосом толстяк прочитал:

“Это трагическое падение, безпокоротное отречение ото всего, отчаянное бегство с любимой до безумия жешциной, может быть, лучший поступок из всей жизни Мишеля Тесье. Как бы странно ни казалось подобное суждение, оно не пародокс”.

— Нет, конечно! — злобно проворчал читавший — “не парадокс!” Пусть только подумают,— продолжал он,— в наш анемичный век редко кто действует под влиянием инстинкта, под влиянием любви, а двигателями Тесье были именно эти силы.

— Гм,— сильно сказано!

— Если вы сомневаетесь, постарайтесь измерить силу его чувства тем, что оно стоило ему. У него были горячия, глубокия, чистосердечныя семейныя привязанности (тот, кто видел его в домашнем кругу, может судить об этом), он пожертвовал ими. Тесье был честолюбив и, повидимому, мог вполне удовлетворить этому чувству; он отказался от карьеры. Тесье стремился приносить пользу и добровольно лишился возможности делать добро. Он дорожил общественным положением, а теперь сам отдал свое доброе имя на растерзание. Вы видите: нет низкаго разсчета в его сумасшествии. Я думаю и повторяю: Мишель Тесье никогда не совершил ничего безкорыстнее. Он был честен даже в своем проступке. Пусть же заурядные моралисты, судящие лишь по грубым фактам, не задумываясь над причинами, породившими их, не анализирующие чувства, преследуют его, но люди с сердцем и тонким пониманием пусть пошлют последнее прости этому человеку в ту минуту, когда в его лице гибнет один из самых видных деятелей последних лет. Другие же могут успокоиться. Тесье сам себя накажет: он никогда не будет счастлив!

Бланка и Мишель невольно прислушивались и каждое слово, как ножем, резало их, потом под влиянием одного и того-же чувства оба они, стараясь не взглянуть друг на друга, отвернулись к окну и стали смотреть на окрестности, все более и более принимавшия деревенский вид.

Какое им дело до того, что могут сказать о них? Они добровольно согласились на осуждение и изгнание из общества. Только бы не слыхать внутренняго голоса, который, правда, в других выражениях, но тоже обвиняет их.

— Понимаете вы это? — спросил толстяк, снова комкая газету,— скажите, вы понимаете это?

Черноволосый, кажется, не хорошо разслышав, с порицанием покачал головой, не решаясь заговорить.

— Честное слово,— продолжал первый,— эти журналисты с ума сошли, а M., правду сказать, еще безумнее других; любовь! инстинкт! что он подразумевает под этими словами? Поддаваться влиянию любви, инстинкта, когда есть дети, нечего сказать, хорошо это. Прекрасный отец! Неправда ли?

— Понятно.

— Представьте: перед вами пожилой серьезный человек; общество уважает его, он занимает видное положеnie, в скором времени может стать министром, страна доверяет ему, и вот этот деятель встречает молоденькую девушку, сейчас-же, как дуралей, влюбляется в нее, бросает семью, жертвует для нея общественным положением, всеми обязанностяни и нам говорят: любовь! инстинкт!

Собеседник толстяка, повидимому, не мот соображать очень быстро и легко волноваться.

— Да, да,— произнес он только. — Тесье безспорно поступил очень дурно.

Мишель, взгллнув на черноволосаго путешественника, еле сдержал гневное движение и снова стал упорно смотреть в окно.

Толстяку непременно хотелось продолжать разговор.

— Видите ли,— снова начал он,— эти с виду высокодобродетельные люди всегда поступают так. Тесье разыгривал в палате депутатов святого и я всегда не доверял ему, несмотря на то, что все были очаровани им, потому что не верю в святых; казаться ангелом, все равно, что притворяться дураком, сказал, не помню, какой-то писатель. Вероятно, ни вы, ни я не совершенства. Понимаете, я не в обиду говорю вам это, я вас не знаю и даже в первый раз встречаю на этой железной дороге, по которой езжу каждую неделю. (Да, у меня в Пуасси имение). Но, я предполагаю, что вы такой-же человек, как все, как сам я. При случае отчего-же и не повеселиться, не кутнуть слегка, без вреда для кого бы то ни было? Но поступать вроде Тесье… чорт возьми!

Глава и рот его стали совсем круглы, отчего приняли почти важное выражение, совершенно серьезным его лицу мешало сделаться очевидная природная веселость говорливаго пассажира и игривыя воспоминания, вызванныя им.

Черноволосый слушал очень сосредоточенно, с видом судьи, наконец, произнес положительным тоном:

— Да, вы правы, вполне правы, я тоже держусь вашего мнения. Статья эта нелепа, но что хотите? теперь все склонны усложнять самые простые вопросы. A между тем в жизни все так просто, что там ни говори. Добро — хорошо, зло — дурно; нужно делать хорошее и воздерживаться от дурного вот и все!

Толстяк шумно одобрил эту философию.

— Только бы немножко повеселиться,— заметил он со смехом и, снова делаясь серьезным, прибавил:— странно, как честные люди легко сходятся в основных правилах. Мы встретилис случайно, заговорили об этом деле и без споров пришли к соглашению.

— Тут не о чем и спорить, вина очевидна и нет смягчающих ее обстоятельств.

— Совершенно верно, дело крайне просто, в Тесье мы видим человека, который не исполнил обязанности и поступил дурно. Мы его судим и говорим: этот человек негодяй!

Мишель побледнел как смерть, с величайшим трудом ему удалось сдержать себя. Глаза Бланки отчаянно следили за ним; они оба чувствовали, как внутренний глухой голос, в других не таких определенных и потому еще более жестоких выражениях, обвиняет их.

— Да,— повторил спокойно черноволосый,— этот человек негодяй.

— Впрочем,— продолжал толстяв, хотевший исчерпать предмет,— все так его и называют; это единогласное мнение; никто не защищал Тесье и у него должно быть часто звенело в ушах; вся честная часть нашего общества, точно мы с вами, в один голос, обвинила его сегодня. Пусть он попробует когда либо представиться в депутатское собрание, пусть только осмелится попробовать, ни одного голоса не будет за него!