Теперь он стоял в дверях, большой и сильный, его красное лицо пылало под шапкой огненно-рыжих волос.

— А я вас поджидаю, господин Паскаль! Подумайте только, вчера я разлил две бочки вина по бутылкам и совсем не устал!

Клотильда присела на каменную скамейку во дворе, а Паскаль вошел в дом, чтобы сделать Лафуасу впрыскивание. До Клотильды долетали их голоса: кабатчик, крайне чувствительный к боли, несмотря на свою крепкую мускулатуру, жаловался, что впрыскивания болезненны: но, конечно, всякое вытерпишь ради того, чтобы быть здоровым. Потом он начал просить доктора выпить стаканчик вина, да и барышне не следует обижать его отказом, пусть она отведает сиропа. Он вынес на улицу столик, и им пришлось чокнуться с хозяином.

— За ваше здоровье, господин Паскаль! И за здоровье всех несчастных, которые могут благодаря вам снова радоваться жизни!

Клотильда улыбалась, вспоминая сплетни, переданные ей Мартиной о папаше Бутене, которого будто бы погубил доктор. Выходит, что Паскаль убивает не всех своих пациентов, даже напротив, его метод лечения совершает настоящие чудеса. Она вновь обретала веру в своего учителя, и ее сердце наполнялось горячей любовью к нему. Когда они покинули Лафуаса, она уже не рассуждала больше. Паскаль мог схватить, унести ее, располагать ею по своему усмотрению.

Но за несколько минут до ухода, сидя на каменной скамье и глядя на паровую мельницу, она припомнила одну полузабытую историю. Не здесь ли, не на этой ли мельнице, ныне потемневшей от угля и запорошенной мукой, разыгралась некогда драма великой любви? В памяти Клотильды воскресали подробности, рассказанные Мартиной, случайные намеки самого доктора — все перипетии трагической любви ее двоюродного брата, аббата Сержа Муре, тогда священника в Арто, и прелестной дикарки, обитавшей в Параду.

Вот почему, когда они снова вышли на дорогу, Клотильда остановилась, указав рукой на унылую пустошь, где торчало жнивье, стелились сорняки, рядом чернели невозделанные участки.

— Учитель, кажется, здесь был когда-то большой сад? Не ты ли рассказывал мне эту длинную историю? — спросила она.

Паскаль, весь отдавшийся радости этого чудесного дня, вздрогнул, и на его губах появилась улыбка, бесконечно грустная и нежная.

— Да, да, Параду, огромный сад, рощи, лужайки, фруктовые деревья, цветники, фонтаны и ручейки, вливающиеся в Вьорну. Сад, забытый всеми в течение целого столетия, настоящий сад Спящей Красавицы, где царит Природа… А теперь, видишь, деревья выкорчевали, землю взрыхлили, разровняли, чтобы разделить на участки и продать с торгов. Даже источники и те иссякли, теперь на их месте ядовитое болото… И по сей день каждый раз как я прохожу здесь, у меня разрывается сердце!

Она осмелилась задать еще один вопрос:

— Не здесь ли, в Параду, любили друг друга мой двоюродный брат Серж и твоя приятельница Альбина?

Но Паскаль уже забыл, что подле него Клотильда, и, уйдя в прошлое, устремил глаза вдаль.

— Альбина, о боже! — продолжал он. — Я как живую вижу ее в саду, залитом солнцем: она запрокидывает голову, грудь ее трепещет от смеха. Вся она словно большой букет, благоухающий жизнью. Она радуется простым полевым цветам, цветы обвивают ее шею, украшают белокурые волосы, корсаж, охапки цветов в ее тонких, обнаженных руках, позлащенных загаром… Она убила себя, задохнувшись от их аромата, и я снова вижу ее, но уже мертвую, на ложе из гиацинтов и тубероз, лилейно-белую, со скрещенными на груди руками. Умерла от любви! Как любили друг друга Альбина и Серж в этом огромном саду, полном искушений, на лоне природы — их сообщницы! С какой силой разбил жизненный ураган все ложные путы! Какое торжество жизни!

Смущенная этим страстным потоком слов, Клотильда устремила на Паскаля внимательный взгляд. Она никогда не осмеливалась спросить его о другой истории, — до нее доходили слухи об его единственной, тайной любви к некой даме, ныне тоже покойной. Рассказывали, будто он лечил ее и ни разу не отважился поцеловать даже кончики ее пальцев. И до сих пор, дожив почти до шестидесяти лет, Паскаль, застенчивый от природы, чуждался женщин, предпочитая им науку. Но чувствовалось, что в нем не охладел пыл души, что сердце его еще юно и полно до краев, несмотря на седину.

— А та, что умерла, но не забыта…

Клотильда запнулась, голос ее дрожал, щеки пылали неизвестно почему.

— Значит, Серж не любил Альбину, если позволил ей умереть?

Паскаля будто разбудили, неожиданно он растерялся от близости Клотильды: она была так молода и так сияли ее большие, ясные глаза из-под широких полей шляпы! И вдруг словно что-то произошло, оба ощутили какой-то трепет. Они больше не взялись за руки, а пошли рядом.

— Ах, дорогая, мир был бы слишком прекрасен, если бы сами люди не портили всего! Альбина скончалась, а Серж теперь священником в Сент-Этропе, где живет со своей сестрой Дезире, она славная девушка, к счастью, еще не совсем слабоумная. Он же святой человек, я никогда и не считал его иным… Можно быть убийцей и служить богу.

И, не переставая улыбаться, он продолжал говорить жестокую правду о жизни, об омерзительных, страшных пороках человеческого рода. Со спокойным мужеством он говорил о ее непрерывных творческих усилиях, он любил жизнь, несмотря на все зло, на все то отвратительное, что она могла в себе содержать. Пусть жизнь кажется ужасной, разве она все же не велика и прекрасна? Недаром люди борются за нее с таким упорством, во имя ее самой и той, скрытой от нас великой работы, какую она совершает. Конечно, Паскаль был ученый, прозорливец и не верил в идиллическое человечество, живущее среди молочных рек и кисельных берегов; напротив, он видел все зло и все изъяны и в течение вот уже тридцати лет выискивал их, извлекал наружу, систематизировал; но любовь к жизни, восхищение ее силами порождали у Паскаля присущую ему ясность духа, откуда как бы проистекала его любовь к людям, братская нежность и сочувствие к ним, которые угадывались под суровостью и мнимым бесстрастием анатома, увлеченного своими исследованиями.