Шёл «Евгений Онегин». И баритон, и тенор были выдающиеся певцы. Особенно сильное впечатление произвела ария Ленского перед дуэлью. Начал оркестр и вдруг стих. Виолончель простонала что-то грустное, ей так же печально и коротко ответили валторны, точно сказали: «Да, это так». Потом запели сразу все скрипки. Видно было из-за барьера, как поднимались и опускались их смычки.

Весь театр притих, когда вступил полный тоски человеческий голос.

У Дины глаза были влажны. Золотой медальон на её розовой кофточке то подымался, то опускался.

«Как она сильно чувствует, как она сильно чувствует, — думал Константин Иванович, — вот Лене всё равно, — только брови нахмурила, и видно, что ни на секунду не забыла, что всё это происходит не в жизни, а на сцене».

Из театра ехали в больших четырёхместных санях. Константин Иванович и Леночка сидели на передней скамейке. Иногда сани очень потряхивало, и его колени чуть прикасались к коленям сидевшей против Дины. Неполная луна ярко освещала милое, спокойное лицо. Изредка её закруглённые ресницы вздрагивали. Морозило. От ридикюля Ольги Павловны чуть пахло кожей и духами.

Мало-помалу страх, что могут заметить его любовь к Дине, расплылся. Иногда даже хотелось, чтобы Ольга Павловна сама подумала о возможности этой любви. Случая с кофточкой больше не повторялось, и ничто не волновало. На душе было чисто. Как-то после урока Константином Ивановичем овладело особенно хорошее расположение духа, и ему захотелось рассказать Дине и Леночке, что он думает о их жизни.

Он говорил о том, что на них как на девушках богатых и образованных лежит нравственная обязанность думать о счастье крестьян, — небогатых и необразованных. Он говорил, что в первый раз видит семью, где барыши так искренно любят и народ, и природу, и всей душою стремятся поскорее из города. Он говорил, что когда они войдут в настоящую жизнь, то уже будет новое, хорошее время, и все классы общества будут любить своего ближнего, как это сказано в Евангелии.

Любовь Петровна с восторгом глядела на него и после каждой фразы кивала головой. Леночка тоже была серьёзна, потом вздохнула и сказала:

— Да, у нас хорошо. Когда приедете, тогда сами увидите мужиков, и поля, и липовую аллею, и Федьку, и Томку, — всё увидите…

Дина машинально рисовала на промокательной бумаге лошадиную голову.

Хорошее бодрое настроение не оставило Константина Ивановича и тогда, когда он вернулся домой.

«Наверное, и она чувствует, как дорога мне. Она должна быть моей женой! Я никому не дам её и никому её позволю её развратить. Я научу её, как нужно жить… Это моё первое чувство, и потому самое серьёзное. Никогда и никого я не полюблю больше, чем её. Каждый человек — кузнец своего счастья… Если идти к цели искренно, честно и смело, то идеал жизни осуществить легко. Погибают только трусы», — сладко плыло в его голове.

В это время Дина и Леночка тоже раздевались и собирались спать.

— Кальнишевский был умнее и лучше объяснял арифметику, — сказала Лена, нагнулась и одним движением расстегнула на ботинке пуговицы, так что одна из них оторвалась и покатилась по полу.

Дина ничего не ответила и только тряхнула головой вперёд, чтобы волосы рассыпались, потом чуть повернула всё личико набок и стала расчёсывать их гребешком.

— Этот Константин Иванович как будто немного странный, — продолжала Лена, — говорит о том, как хорошо, что мы любим природу, а сам не видал ни нашего сада, ни лошадей, ни мужиков…

— Ты ничего не понимаешь, — сказала Дина и опять тряхнула головой. — Он хорошо объясняет словесность и историю, — долго говорит, и тогда можно сидеть не двигаясь, и думать о Знаменском, о чём хочешь… А Кальнишевский два-три слова сказал и сейчас начинает спрашивать, будто дёргает. И злюка он…

— Всё-таки Смирнов очень странный.

— По-твоему странный, а вот и мама говорит, что он гораздо симпатичнее Зиновия.

— А я сама слышала, как папа говорил, что лучшего учителя, чем Зиновий Григорьевич и желать нельзя.

— Мало ли что…

— Папа знает, что говорит.

— Он знает, а ты — глупышка.

Лена обиделась. Раздевшись окончательно, она юркнула под одеяло, потом вскочила, торопливо перекрестила подушку и снова укрылась.

Дина легла ещё нескоро и долго шёпотом молилась Богу.

Вошла Любовь Петровна в белой кофточке и юбке, худая-худая. Она поставила на умывальник кружечку с зубной щёткой, затем подошла и поцеловала Лену. Дина лениво подставила ей свою щёчку, обождала пока дверь снова затворится, а потом подошла и повернула кнопку электрической лампочки. Сквозь верхнюю часть ставни сейчас же пробился широкий зеленоватый лунный луч и заиграл на противоположной стене.

— Лена.

— Что?

— Я не буду зажигать ночника, и так светло.

— Как хочешь… Не мешай, я уже сплю.

Лена перевернулась на другой бок и глубоко вздохнула. В комнате было очень тепло. Пахло бельём и зубным эликсиром. Дина грузно легла на постель и закрылась до подбородка плюшевым одеялом. Она любила ночь и полное одиночество, когда кругом было совсем тихо.

Теперь мысли её сразу перелетели в Знаменское и к Брусенцову…

Когда Брусенцов был гимназистом восьмого класса, Дине было десять лет. Здороваясь с нею, он важно расшаркивался и, улыбаясь, говорил: «А вот и моя невеста пришла». И это ей было смешно, а Брусенцов казался совсем взрослым, он уже курил, и у него пробивались усы. В следующем году, летом, умер от удара его отец, старый генерал, и оттого, что Брусенцов стал самостоятельным хозяином и уже носил коротенький студенческий китель, он точно сделался ещё старше.