Константин Иванович тяжело вздохнул и как-то уныло ответил:

— Согласен. А как же деревня?

— Деревня не убежит, у тебя ещё много времени впереди, а мне университет кончать нужно. Только ты, ради Бога, делай это просто, а не приноси жертву. Твой родитель получает что-то больше двух тысяч на троих, а я на одного себя за год и пятисот рублей не выработал. Нужно, значит, только зайти предварительно к Винтеру и объяснить, в чём дело. Он — немец добрый, сейчас же устроит рекомендацию и мне. Ладно?

— Ладно.

Константин Иванович плохо спал в эту ночь. Он утешал себя мыслью, что выручил такого хорошего человека как Кальнишевский, но сердце всё же ныло. Так чувствовалось целую неделю. Стало чуть легче, когда Кальнишевский уже уехал к Ореховым.

Наступило жаркое, безнадёжное городское лето, с криком разносчиков, с грохотом телег по мостовой, со свистками городовых по ночам. Иногда на душе подымалась невольная, тяжёлая злоба и против Тани, и против постоянно ворчавшего отца. Не хотелось даже ходить в университетский сад, и листья на его деревьях казались пыльными, а гулявшие там с детьми няньки — все с глупыми лицами. От скуки, Константин Иванович по целым дням лежал на кровати и перечитывал старые журналы, когда же не читалось, наблюдал за Таней и думал о том, что она называла «счастьем».

Ни разу, до самого дня свадьбы, он не заметил в ней грусти о том, что она покидает отца и брата. Глядя на суету Тани и слушая её быстрый, вечно вертевшийся на практических темах разговор, он пришёл к заключению, что для такой женщины, как только решён вопрос о её принадлежности мужчине, который ей нравится, — уже не существует ни родины, ни природы, ни искусства, ни любимых людей, ни книг, и что в этом её сила, и в этом же её ничтожество.

Как-то вечером, по настоянию отца, пришлось побывать в семье Аристарховых. Потом, через несколько дней, Таня попросила его снести туда записку. В этот раз он едва вырвался. Его оставили обедать, и за обедом было выпито больше, чем следует. В конце концов Константин Иванович выпил с Жоржем на брудершафт, целовался с ним и чувствовал на своей физиономии его нафабренные фиксатуаром усы, а его сестра — уже пожилая девица Тася и её мать в это время звонили в стаканы и кричали «ура». После обеда пили кофе со сливками и говорили о том, как хорошо, что будущую жену Жоржика зовут Таня, а сестру — Тася. Через несколько недель весь строй семьи Аристарховых стал для него понятен. При чужих там ели и пили на белой скатерти, из дорогого, хотя и грубо размалёванного сервиза, и одеты все были опрятно. Когда же были только свои, то ели из той самой посудины, в которой пища варилась; мать Аристархова и Тася ходили в грязных фланелевых блузах и в стоптанных, надетых на босую ногу, парусиновых туфлях. Из кушаний там любили больше всего борщ с бараниной и гуся с капустой, а на сладкое подавались орехи на стеклянном блюдечке со щипчиками сбоку, затем леденцы в бумажках, несколько яблок и всегда один апельсин, которого никто не брал. Ничего и никогда там не читали. И нельзя было разобрать — богатые они или бедные. Мать Аристархова часто говорила о каких-то процентах, купонах и векселях.

Теперь Константин Иванович с нетерпением ждал дня свадьбы. Казалось, что после отъезда молодых он снова встряхнётся, и тогда его существование станет осмысленнее и чище.

Часто он старался представить себе, как живёт и что чувствует Кальнишевский в имении Ореховых, и не мог, — в голове рисовались картины, непохожие на действительность.

Венчание было назначено в три часа. День выдался знойный, и у Константина Ивановича ныло в висках. Предстояло много дела. Нужно было побывать у священника, в городе и потом отвезти Аристархову забытые им галстуки и перчатки.

Жорж сидел в сорочке и брюках за столом и что-то писал.

— Вот спасибо, — сказал он обернувшись, — а то послать некого, самому в этот день быть у вас не полагается, а без галстука никак невозможно, пришлось бы новый покупать…

Жорж встал и поцеловал Константина Ивановича в губы. Опять запахло фиксатуаром.

— Что это ты, ещё кому-нибудь приглашение пишешь?

— Нет, так, ликвидирую некоторые дела.

Константин Иванович подошёл к столу и, заметив, что на одном конверте было написано: «Его Высокоблагородию», а на другом: «Милостивому Государю», спросил, зачем это так.

Аристархов засмеялся и погладил усы.

— А видишь ли, это одному таксатору, всё-таки он землемерное училище окончил, ну ему — «высокоблагородию», а второе письмо жиду, и весьма богатому, без титула неудобно, так я ему и вклеил «милостивого государя».

«И с таким человеком Таня будет жить, каждый день, до самой своей смерти!» — подумал Константин Иванович. Наскоро попрощавшись, он пошёл домой. В половине второго нужно было переодеться и ещё съездить за букетом.

Едва поворачиваясь в чужом мундире, с высоким кованым воротником, Константин Иванович поминутно вытирал платком лоб и тяжело вздыхал.

Настоящие же мучения начинались с того, что он расписался в книге для брачующихся не в той графе, где нужно, чем очень рассердил дьякона. Потом он снова принялся писать и чуть не разорвал всю страницу, — перо было старое и расплющенное, вроде тех, которыми дают расписываться на почте.

Свадьба вышла шумная, хотя и без музыки, но с длиннейшим обедом. Постоянно произносили тосты и кричали «горько». От голосов и шума у Константина Ивановича ещё сильнее болело в висках. Ему казалось, что все закуски пахнут жестью, а осетрина облита машинным маслом. Он ничего не пил, боясь, что его стошнит, а Таня, вся в белом, тянулась к нему через стол с бокалом и кричала:

— Стыдно, Костя, стыдно!.. В такой день и не хочешь выпить за моё здоровье. А когда ты будешь жениться, я за твоё выпью… А ты скоро женишься, — вот посмотришь, у меня есть предчувствие. Ты хорошенький блондинчик и в мундире похож на какого-нибудь князька… Так не хочешь выпить за моё здоровье? Ну, значит, не любишь.

— Да нет же, я…

— Не любишь, не любишь! — и голос её звенел точно крик цесарки.

На вокзале снова пили шампанское, подносили букеты, а когда поезд тронулся, заголосили нестройное «ура». Отец тоже кричал до хрипоты и долго не хотел уезжать с вокзала. Дома старика разобрало. Он сел за стол, облокотился обеими руками на залитую липкими ликёрами и вином скатерть и заплакал, приговаривая: