Публика и критика встретили наши выступления очень хорошо. Через некоторое время оркестр действительно заиграл на высоком уровне, даже если не все музыканты и патроны оркестра понимали, зачем нужен именно высший уровень.

Из серьезных дел, которые удалось там сделать, — израильские премьеры Восьмой симфонии Шостаковича и «Песенок Маргариты» Локшина. К сожалению, в связи с этим вспоминается мне не только прекрасный отклик публики, но и одна неприятная сцена. На генеральную репетицию «Песенок» пришла знаменитая тель-авивская критикесса. Подошла потом ко мне и говорит: «Мистер Баршай, что вы сделали с этой музыкой? Просто потрясающее что-то!» Я удивился: «Это сделал Локшин, он написал эту музыку, а я просто сыграл, и все». — «Да нет, оставьте вы, оставьте. Как будто я не понимаю!» Я был в ярости. Хотя и скрывал. Что она понимает?! Она ведь ничего не понимает на самом деле. Говорю: «Ну а о самой музыке скажете что-нибудь?» — «Да какое это имеет значение? Вы это сделали, вы так сыграли».

Однажды на концерт пришла Голда Меир. Это великая, удивительная женщина, которой Галина Вишневская однажды, будучи в Израиле, сказала: «Вы — мать еврейского народа». После концерта Голда, совершенно не стесняясь и ни у кого, так сказать, не спрашивая разрешения, поднялась из зала на эстраду и обняла меня. Все аплодируют, кричат, а она мне тихо говорит: «Господин Баршай, почему вы такой грустный?» Я ответил: «Мою жену не выпускают из Москвы».

— Вот как. А что вы завтра делаете в полдень?

— Отдыхаю после концерта.

— Вы не могли бы прийти ко мне в офис?

— Могу.

Я пришел. Голда говорит: «Садитесь и рассказывайте». Выслушала. «Вот что. Давайте-ка я поговорю с Айзеком Стерном, и мы напишем письмо от самых именитых артистов мира — туда, в Москву?» Я ответил: «Вряд ли эти артисты являются авторитетами для людей, которые в Москве решают такие вопросы».

— Да? А кто для них авторитет?

— Ну, по крайней мере, какой-нибудь король. Или премьер-министр.

— Понятно. Вилли Брандт годится?

Вилли Брандт был одним из крупнейших мировых политиков, совсем недавно — канцлером Германии, но главное — председателем Социалистического интернационала. Я говорю: «Лучшей кандидатуры вы не могли бы назвать».

Она снимает трубку и наизусть набирает номер. «Вилли, здравствуй, это Голда говорит… Нет, все в порядке. Да. У тебя тоже? Ну конечно, у тебя все в порядке. А у нас, понимаешь, все-таки одна беда. Сейчас передо мной сидит наш дирижер, он приехал недавно. А жена его в Москве и никак не может получить визу, чтобы приехать к нему. Что, Вилли?

Думаю, он сумеет. Он по счастливой случайности как раз завтра летит в Германию и непременно к тебе зайдет». А от меня не отставали штутгартские. Мы заключили контракт на серию концертов, и я должен был летать туда каждые две недели.

В Штутгарте я первым делом пошел к интенданту радио, чудесному человеку, доктору Баушу, рассказал, в чем дело, и он сам позвонил Брандту. Тот спрашивает: «Прямо сегодня герр Баршай сможет приехать?» Бауш говорит: «Сможет, конечно». И мне: «Я вам сейчас дам машину, поезжайте, Бонн не так уж далеко».

Приехал к Вилли Брандту, он меня усадил перед собой и велел рассказывать во всех подробностях. Потом дал бумагу: «Напишите мне данные вашей жены». Я написал. Он пообещал, что постарается сделать все как можно быстрее.

После этого я получал от него письма чуть не каждый день. Там ведь письма быстро идут, не как у нас. Он писал: «Завтра передаем все бумаги в инстанции». Потом: «Бумаги передали, ждем отсылки». Потом: «Почта уже в Москве, герр Баршай, не волнуйтесь».

Сейчас мне трудно в точности припомнить свои переживания тех дней. Но чего не забуду — какой поддержкой были для меня в первые месяцы новой жизни, и всегда потом, письма Локшина, которые я возил с собой, куда бы ни ехал, и которые храню так же бережно, как шостаковичевские.

Из письма А. Локшина Р. Баршаю, 1977 г.

Рудольфу Баршаю, сыну Бориса, от Локшина Александра, сына Лазаря — привет!

Бах верил в бессмертие души; он знал, что душа будет существовать вечно и уничтожению не подлежит. И в этом смысл его музыки.

Моцарт был первый, кто, сделав радость земного бытия предметом и содержанием музыки, с ужасом увидел его оборотную сторону: полное физическое уничтожение — смерть.

И вот пример, простой и ясный, как плакат. Самая короткая и самая знаменитая в мире ария, [10] причем в ней нет даже тени прекрасной мелодии, ее мелодия состоит из одних арпеджио. Жизнь прекрасна, — сказал Моцарт и написал:

Это так, но:

Эх, была не была! — сказал Моцарт, — живем один раз!

Это один из ключей к Моцарту, но далеко не единственный. Верите ли Вы, что в этом анекдоте, который я сейчас сочинил, больше правды, чем в многотомных исследованиях теоретиков и историков, не говоря уж о тех исполнителях (великих!), для которых Моцарт есть только лишь промежуток между Гайдном и Бетховеном?