— Если вспомню.

— Постарайтесь.

— Изо всех сил.

— Я помогу вам, — пообещала Наташа и качнула полями шляпки.

— Мне будет легче, если ты будешь обращаться ко мне не так официально. Скажи мне «ты».

Наташа склонила голову к плечу.

— Кто ты? Какой ты?

— Какой? Разный. Не знаю, что тебе ответить. Мне не часто приходится говорить о себе.

«А если случается, то отвечаю на один и тот же вопрос — „У тебя было много женщин?“ Возможны варианты, но суть одна», — эти наблюдения Марк оставил при себе.

Наташа переместилась на принесенный им шезлонг.

— У тебя тяжелая работа?

— Была и такая.

«Да, девочка, нелегкое дело — людей убивать. И самому врастать от страха в землю». При мыслях о войне взгляд Марка стал дымчатым. Он не любил о ней ни вспоминать, ни тем более говорить. От войны у него остались шрам под правой лопаткой («ампутированное крыло», — как сказала позже Наташа) и волосы с проседью. Вот откуда такой редкий серебристый цвет. Никакой он не пепельный блондин. Он седой через волос. И Наташе уже не хотелось клониться к его плечу, хотелось самой обнимать, успокаивать, дышать в макушку.

Марк заметил, как девочка канула в жалость. Еще немного — и потянет за собой. Но самоутверждаться в женских глазах за счет сочувствия — не его кредо. Он извлек на свет самую свою оптимистическую улыбку и сказал:

— Теперь отдыхаю после тяжких трудов.

— Ты здесь с коллегами? — догадалась Наташа.

— Да, мы все из одного бизнес-хауса.

И Марк заочно познакомил Наташу со своими друзьями. Та, высокая, Галя — личный секретарь Шефа. Для Шефа она — секретарь, а что до «личного», то эта Галина ипостась достается Вове, плотному, капитально подкоптившемуся на юге парню. Он занимает ответственный пост. Как и строгая Анна. А Мила — ее заместитель, но тоже метит в начальство. Несмотря на разницу в зарплате, все они по жизни вместе.

Наташе очень хотелось узнать про Милу: жена или как? Но промолчала. Поправляя лепестки мозаичной ромашки, проговорила:

— Признаться, я думала, что ты модель или… как это в мужском роде — манекен?

— Манекен? Что ж, очень похоже.

Усмехнувшись, Марк вспомнил, как ему на работе часы приходится проводить в позе фараона.

— Я представляла тебя в потертых джинсах, замшевой куртке с бахромой на рукавах, с сигарой. Ты был бы очень хорош в таком наряде.

— А также без него, — подытожил Марк.

— Я этого не говорила.

— Тебе бы такое и в голову не пришло. Так говорят другие. Многим кажется, что я зарабатываю на жизнь внешностью. Пользуюсь ею… Как тебе помягче сказать… — он задумался, подыскивая слово. — Принимают меня за мужчину по вызову, или жиголо. Ну, в общем, что-то в этом роде. А хочешь, я расскажу о тебе? — Марк сменил тему. — Ты — учительница музыки. Учишь детей играть на скрипке. Они любят тебя. По выходным вы выступаете в городском парке. Ты играешь, а зрители смотрят на твой профиль. Знаешь, у тебя необыкновенный профиль! Как на луидоре.

Надо же! Профиль с луидора. А Саша говорил о ее внешности так: «Немоднявая наличность». То есть немодная наружность. На самом деле Наташа похожа на девушку с палехской миниатюры. Узкое лицо. Гибкая шея. Высокий лоб, высокие брови. Огромные светло-карие глаза с поволокой и взглядом — в самую душу. Тело не изглодано диетами. Она субтильна по природе.

Наташа сняла шляпу. «Тебе нравится мой профиль? Смотри, пожалуйста». Солнце добросовестно вырабатывало энергию. И нос у нее загорит и назавтра станет розовым, а послезавтра облупится. Неважно. Главное сейчас — это солнце справа. Теплое, доброе, ласковое.

— Никакой скрипки и никакой сцены в моей жизни не имеется. Я работаю в Ботаническом саду. В рабочий сезон ухаживаю за двенадцатью сортовыми яблонями. А зимой составляю букеты из сухих цветов. Раньше они назывались красивым словом «иммортели».

Наташа обожала свою работу, но в этот момент была готова променять и яблоки, и сухие цветы на сцену, скрипку и десяток случайных зрителей. Она видела себя одухотворенной, прижимающейся щекой к великой музыке.

— Разочарован?

— Напротив. Просто трудно представить тебя с лопатой и секатором. Натруженные руки ребенка, — улыбнулся он и накрыл своей широкой дланью, оказавшейся на удивление легкой и деликатной, ее тонкую, прозрачную до косточек руку.

— Глядите, у меня кожа уже на пятьдесят процентов из французского крема, — негодовала Мила. — Я раздеваюсь догола и сверкаю телесами у него под носом весь отпуск, а он и бровью не ведет. Не говоря уж об остальном. А эта, — Мила ткнула пальцем в Наташину сторону, — только шляпку сняла — и вот-те нате, он жмется к ней.

— Да, Милка, отпуск не в кайф получился. Ты писала меньше, чем плакала.

Мила скривилась. Она терпеть не могла, когда ее называли «Милкой». Тем более Галя. А та продолжала: