В одном месте, в первом томе, он говорит о приемах голландцев и о европейской живописи маслом в следующих выражениях: «В японской живописи дают форму и цвет, не стараясь давать рельеф, но европейские приемы стараются воссоздать рельеф и вызвать обман зрения». В этой фразе Хокусай неумышленно противопоставил оба приема.

В этом втором томе, вероятно, намекая на гравюры Рембрандта (впоследствии один американский критик обвинит его в том, что он перенес в Японию манеру Рембрандта, смешав ее с канонической японской манерой), Хокусай говорит о голландских приемах создания офортов, приемах, состоящих в рисовании на меди, покрытой глазурью, и предупреждает, что он «разоблачит» эти приемы в следующем томе. Но этому второму тому «Трактата о цвете» суждено было стать последней работой художника.

Николай Михайлович Карамзин — историк и писатель, человек, сыгравший огромную роль в русской культуре. Вся читающая Россия проливала некогда слезы над трагической участью «Бедной Лизы», жадно глотала страницы повести «Наталья, боярская дочь», читала и перечитывала «Письма русского путешественника». А знакомясь впервые с «Историей государства Российского», люди гордились славным прошлым своего народа, отдавая, вместе с тем, должное подвигу автора, критически обобщившего древние летописи, предания и исторические документы с IX по XVI век включительно и развернувшего на их основе грандиозную картину становления и развития Российской державы. Труд Карамзина представлял для своего времени замечательное явление и в чисто художественном отношении. А. С. Пушкин назвал слог карамзинской истории «дивной резьбой на меди и мраморе».

Однако интересно отметить, что сам Карамзин, посвятивший названным трудам всю свою жизнь, гордился и не скрывал этой своей гордости тем, что именно он впервые ввел в русский язык новые слова. Об одном из этих слов — слове «промышленность» сам он говорил так: «Это слово сделалось ныне обыкновенным — автор употребил его первый».

В самом деле: изобрести новое слово, обогатить свой родной язык, дополнив его чем-то несуществовавшим до тех пор, но необходимо ему нужным, — разве это не законное основание для гордости писателя?! Мы часто употребляем слова, которые были созданы Тредьяковским, Кантемиром, Ломоносовым, Державиным, Карамзиным или заимствованы (скалькированы, как говорят языковеды) ими с других языков. Такая работа постоянно велась и ведется; мало того, она и будет вестись до тех пор, пока язык живет и развивается, пока не стал он мертвым языком, закостеневшим на определенном историческом этапе, как, например, древнееврейский, древнегреческий и церковнославянский языки.

Напомним еще один интересный пример того, как относились к новому слову, введенному ими в язык, русские писатели.

Спустя полстолетия после смерти Карамзина Ф. М. Достоевский в своем «Дневнике писателя» за ноябрь 1877 года посвящает целую главку только слову «стушеваться» и его истории. «Во всей России», — с какой-то особой торжественной гордостью пишет Достоевский, — есть один только человек, который знает точно происхождение этого слова, время его изобретения и появления в литературе. Этот человек — я, потому что ввел и употребил это слово в литературе в первый раз я». И еще: «Мне в продолжении всей моей литературной деятельности всего более нравилось в ней то, что и мне удалось ввести совсем новое слово в русскую речь».

В это время Достоевским уже были написаны романы «Преступление и наказание», «Идиот», «Подросток», «Бесы». Жизнь гениального писателя подходила к концу — ему осталось жить менее четырех дет. Правда, еще не была произнесена знаменитая речь на пушкинском юбилее, не были написаны «Братья Карамазовы»… Но все равно, мы чувствуем, что этой гордости, гордости одним единственным словом никто и ничто не отнимет у писателя, ничто не поколеблет.

Такие новые слова принято называть неологизмами. Объяснение этого литературоведческого термина мы легко обнаружим в любой энциклопедии, в каждом толковом словаре. Пояснительный текст расшифрует его состав и языковое происхождение от совмещения греческих слов «нео» — новый и «логос» — слово. Однако привычное и уже ставшее для нашего уха почти русским окончание «изм» настроит невольно и на другое: не только «нео логос», но и буквальное «нео логизм» отложится в сознании как новый логизм, то есть нечто новое, вытекающее из привычного старого, согласно законам естественной логики словообразования, зависимого от склонения существительных, спряжения глаголов, взаимодействия суффиксов и флексий, — словом, тех правил, которым подчинялся и которые выработал данный язык в процессе своего развития и обогащения.

В словарном составе языка, которым мы пользуемся, содержится великое множество слов. И с каждым днем их становится больше. Они поступают в него по многим каналам. Здесь и терминологические новшества, отвечающие потребностям науки и техники в обозначении новых физических явлений и приборов, технологических процессов, синтетических материалов; с другой стороны, налицо постоянная фильтрация из других языков, засорение словаря за счет проникающих в него арготизмов, профессионализмов местных диалектов.

Если приглядеться к нашему словарному фонду, нетрудно понять, что весь он состоит, в сущности, из архаизмов (прошлое языка) и неологизмов (его будущее). Где же настоящее? Строго говоря, его не существует. Настоящее — это сумма архаизмов и неологизмов, которые мы затрудняемся отнести к единой из этих групп, поскольку они ощущаются нами как таковые. Это или славянские корни и слова, составившие основу русского языка и неощущаемые как архаичные, или неологизмы, прочно вошедшие в язык нередко более сотни лет назад, в которых мы перестали узнавать их новизну. Для нас неологизмы Карамзина или Шевырева «всегда были» на том основании, что они стали привычными задолго до нашего рождения. Язык во многом подобен живому организму, и как отдельные клетки человеческого организма непрерывно отмирают и заменяются новыми, так и отдельные слова в языке нарождаются, тогда как другие постоянно сходят со сцены. Таково свойство всякого живого языка. Мы не говорим и не пишем не только на языке Пушкина и Лермонтова, но и на языке Толстого и Достоевского, более того, пожелай мы писать на языке почти наших современников — Блока и Маяковского — нам пришлось бы стилизовать нашу речь, сознательно и трудолюбиво заменяя другими множество приходящих на ум слов и фразеологизмов, появившихся позже и не свойственных их времени.

Давно стали трюизмом слова Демокрита о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Живой язык — тоже такая река. И если мы не всегда ощущаем в нем каждодневных изменений, а они несомненно есть, то заметить изменения на протяжении десяти-двадцати лет не так уже трудно.

В данной работе мы вынуждены ограничить себя неологизмами, введенными русскими поэтами, писателями, публицистами и критиками, иначе говоря, «подписными неологизмами», то есть такими, авторство которых с большей или меньшей точностью удается проследить. Эта тема сама по себе уже настолько велика и сложна, принадлежность многих неологизмов тому или иному автору настолько трудно установить с достаточной точностью, что не может быть и речи о расширении темы. Однако же Достоевский, в цитированной выше заметке, не случайно оговаривается, что она, быть может, не всякому читателю покажется достаточно интересной и поэтому он адресует ее «будущему Далю». Не пытаясь претендовать на столь почетное звание, мы хотели бы собрать и привести то немногое, что в этом отношении известно, в какое-то подобие системы, уверенные, что такая работа будет интересной и полезной для людей, серьезно занимающихся литературным трудом — писательством, поэзией, критикой и журналистикой. То высокое уважение к слову как таковому, которое завещано нам не только Карамзиным и Достоевским, но и всей литературой нашей, подсказывает нам, что такая попытка не будет излишней.