Жил себе человек, писатель или поэт, трудился, оставил по себе память — один или несколько томов произведений. И в тексте этих произведений, а также, может быть, писем, дневников, набросков мы можем найти два-три слова, или даже десятка слов, которые до него в русском языке не встречалось и не существовало. Заслуживает ли он за это нашей благодарности? А может, напротив, — осуждения? Или же вообще столь незначительная подробность может и должна быть оставлена без внимания? Кто взял бы на себя смелость рекомендовать однозначный ответ на эти вопросы? Может быть следует призвать себе на помощь «табель о рангах» и утвердиться в миссии, что если тот или иной неологизм принадлежит перу Пушкина или Льва Толстого, этого уже достаточно, чтобы оправдать наше пристальное внимание, а если мы имеем дело с неслучайно забытым автором, то нет никакого резона уделять наше драгоценнее время как ему, так и тем более его неологизмам. Здесь мы невольно вступаем на зыбкую почву личного отношения и вкусовых оценок. Такой подход, разумеется, не имеет ничего общего с подходом научным.

Попытки нащупать более объективный и равно для всех приемлемый принцип подхода к вопросу естественно было бы начать с установления каких-то критериев. Но каких? Проще всего утвердиться в убеждении, что неологизм тогда только оправдывает свое существование, когда он уже выдержал проверку временем. В самом деле, кто сейчас усомнится в нужности для русского языка слов «атмосфера» или «промышленность». Но это слова — термины. С ними дело обстоит куда проще, и разногласия, если и возникают, то лишь у их колыбели. Затем все страсти утихают, и слово или забывается, или прочно занимает свое месте в словарном фонде. Иное дело — образы. Вот встретилось, например, у поэта, только одно слово, встретилось только у него одного и только один единственный раз. Никому другому ни до, ни после не случалось этим словом воспользоваться. Стало быть, в фонд не вошло, в языке не удержалось. Зачем же сомнения? Казнить, нельзя помиловать. И казнить забвением.

Но если это, употребленное единственный раз слово-образ было для поэта необходимо? Если его неожиданное появление подобно ослепительной вспышке и благодаря именно ему ярким светом озарена строка, строфа, а то и все произведение? Тогда как?

Вот, у очень скромного и потому мало известного, но настоящего поэта, нашего современника, Григория Петникова, мы встречаем строчку «нога вгрузается в песок». Глагола «вгрузаться» мы не найдем ни в одном толковом словаре, хотя производных от «груз — грузить», с различными суффиксами и приставками, предостаточно. Мы убедимся, что «вгрызаться» можно, а «вгрузаться» нельзя. Да и нужно ли подобное слово? Но этот несложный по своему строению неологизм дает нам осязаемо ощутить и вес человеческого тела, принимаемый ногой, и путь, лежащий перед этим человеком, и, так сказать, структуру этого пути — сыпучую, утомительную и, вместе с тем, отрадную чувством преодоления, поочередного напряжения и расслабления мышц, и так далее, и так далее. Многое вложил автор в это к месту употребленное им слово. Пожалуй, казнить нельзя, помиловать!

У того же поэта мы встретили достаточно известное слово «животрепещущий». Мы знаем: бывают животрепещущие темы и проблемы, новости и вопросы. Толковый четырехтомник Ушакова так объясняет это слово: «Злободневный, соответствующий жизненным потребностям, а во втором значении — жизненный, как бы живой, с пометкой (книжн.), наконец, в третьем значении — с пометкой (разговори., шутлив.) — зыбкий, непрочный, ненадежный (например: животрепещущий мостик). Какой же тут неологизм? А Петников сказал: «…подходят утром с моря лодки с животрепещущей хамсой» (стихотв. «Открытие утра»). И печально-знакомое, затертое в газетных штампах слово ожило, сверкнуло и забилось, действительно затрепетало, будто только что поднятое из морских глубин, из соленой влаги и свежести, прогретой утренними лучами. Может быть это и не неологизм по формальным признакам, но во всяком случае мы радуемся вместе с автором чудесной поэтической находке.

Неологизмы, как и все слова русского языка, легко подразделяются на несколько групп соответственно принятому этимологическому разделению частей речи. Большинство их при таком разделении мы отнесем к существительным, прилагательным и глаголам, крайне незначительную часть составляют наречия и числительные. В графах, предусмотрительно оставленных для местоимений, предлогов, союзов и междометий, нам, вероятно, придется оставить лишь прочерки, свидетельствующие об отсутствии даже единичных примеров. Однако же такое разделение неологизмов никак не отразит их специфической сущности и функциональных признаков. Поэтому в качестве основного подразделения, отражающего характеристику собственно неологизмов по их значению и месту, которое они занимают (или стремятся занять) в языке, в словарном фонде, нам кажется уместным ввести два понятийных определения: «слово-термин» и «слово-образ». Согласно этим признакам, можно разделить на две только группы большинство неологизмов прошлого, настоящего и, по-видимому, также будущего.

Слова-термины отвечают назревшей настоятельной потребности давать общепонятные и удобные для запоминания имена новым явлениям, процессам сооружениям и механическим устройствам, возникающим в науке, технике, общественной и политической жизни.

С Ломоносовым в русский язык вошло множество научных терминов. Карамзин ввел немало терминов и понятия, относящиеся к общественно-социальному устройству и взаимоотношениям. Еще позже мы встречаем целый букет неологизмов, пополнивших арсенал политической терминологии, нашедших впервые место в знаменитом «Карманном словаре иностранных слов», изданном Петрашевским в 1845 году. На всех этих, равно как и других неологизмах, доставшихся нам в наследство от иных, подчас менее известных авторов, легко без особых доказательств убедиться, что введение новых слов терминологического значения диктовалось отнюдь не прихотью или фантазией их авторов. В своей работе над языком они послушно повиновались требованиям времени. На каком-то этапе своей научной многосторонней работы Ломоносов просто не мог уже обойтись без слов «материя», «атмосфера», «кристаллизация», Карамзин — без слов «общественность», «промышленность», «потребность», Петрашевский — без слов «материализм», «социализм», «коммунизм», «терроризм». Пути создания большинства слов этого порядка легко прослеживаются: их основа обычно заимствуется от греческих и латинских, а также западноевропейских корней и различными способами транскрибируется (калькируется) на русский лад так, чтобы обеспечить возможность существительным склоняться, глаголам — спрягаться, а прилагательным эпитетам — усиливаться по закону образования сравнительной и превосходной степеней. Эта работа над языком, необходимая и своевременная, начавшаяся особенно интенсивно со времени Петра Первого, после не угасала уже никогда, хотя авторство современных слов-терминов за редкими исключениями нами уже не прослеживаются со сколько-нибудь убедительной достоверностью.

Вторая, пожалуй, еще более словообильная группа неологизмов — это слова-образы. Ими, как правило (разумеется, не существующее без исключения), одаряли язык, нередко обогащая, но, к сожалению, не менее часто засоряя его вычурными ненужностями, художники слова (иногда и кисти) — поэты, писатели, критики, публицисты. Их вклад в эту сокровищницу ценен не только сам по себе и не только теми словообразованиями, которые вошли и прочно удержались в литературе и быту, были приняты в словарный запас, а их происхождение большей частью позабыто. Мы часто произносим слова, не подозревая, что это слова — цитаты, что они являются неотъемлемым авторским достоянием хорошо известных нам и чтимых нами людей. Между тем неологизмы, как вошедшие, так и только пытавшиеся войти в словарный фонд через литературу и поэзию, интересны своим происхождением и принадлежностью тому или иному автору. Они тоже как-то характеризуют его творческий процесс, психологию, принципы работы над словом. Наряду с «чистыми неологизмами», новообразованиями являются обогащения известных и широко применяемых слов новыми значениями. Так, давно известное как обозначение одного из пяти чувств человека слово «вкус» с какого-то определенного времени стало означать развитое чувство изящного.

У ряда русских писателей — Л. Толстой, Е. Дриянский, М. Пришвин и другие — мы встретимся с большим языковым пластом охотничьего словаря. Здесь на него обрушатся всевозможные «выжлецы» и «смычки», «пазанки», «чепраки» и «подпалины» и многое другое. Раньше казалось, что хвост — это всегда хвост: и у рыб, и у змей, и у млекопитающих… А тут, не угодно ли: у волка — полено, у лисицы — труба, у зайца — цветок, у легавого щенка — прутик. Ловкий заяц умеет «отростать» от своры собак, но еще надо выяснить «тонный» это заяц или «шумовой», и так далее.