После второй рюмочки и мы чуть размякли. Наш сосед жестом предложил наклониться к нему. Мы потянулись через столик, напряглись, ожидая (во всяком случае, так думал я) услышать пикантный анекдот.

— В шесть утра… — Он вдруг умолк, взглянул на меня, потом вопрошающе на Доронина. Виталий Дмитриевич поспешил представить меня, отрекомендовав своим другом. Сосед закончил фразу: —…Слушайте радио. — И выпил из графинчика остатки водки.

— Не понял, — проговорил Доронин.

— Слушай радио — поймешь.

— Не доверяешь, что ли?

До чертиков заинтригованные, мы ждали, когда наш собеседник осушит рюмашку и расшифрует намек.

— Ну?! — не терпелось Доронину.

— Ребята, вся кутерьма с врачами-убийцами — чистой воды херня!.. — Сосед промокнул белоснежной салфеткой улыбающиеся губы, добавил: — Вот так-то!..

Не сговариваясь, мы рванули к телефону-автомату, но «пятнашки» у нас не оказалось. Бросились к лифту — не работает.

Какая сила подняла нас на шестой этаж, в кабинет директора Дома актера Александра Моисеевича Эскина, нам неведомо…

Эскин, предупредительный, деликатнейший человек, очень любивший актеров, в этот момент закрывал кабинет на ключ — собирался уже уходить. Но увидев нашу необычную возбужденность, понял, что это неспроста, и распахнул дверь. Доронин стал дрожащим пальцем крутить диск аппарата…

— Что случилось? — испуганно спросил Эскин.

— Жарову надо позвонить. Очень важно, — ответил я.

Доронин, прикрывая ладонью трубку, заговорил в нее вполголоса:

— Миша!.. Миша!.. — Он задыхался. Его душили слезы. — Утром слушай радио!.. — Потом через паузу: — Одним словом, то шампанское пригодилось… — Снова через паузу: — В самый раз, Миша! Обнимаем!.. — И опять через паузу: — Женя Матвеев и Александр Моисеевич…

Доронин опустил трубку на рычаг и рухнул в кресло.

Растерянный Эскин тяжело, по-стариковски тоже присел.

— Ах, сука! Каких людей оклеветала! — склоняясь над столом, говорил Доронин.

— О ком речь? Скажите наконец!.. — почти выкрикнул Эскин, вопрошающе посмотрев на меня.

Я ответил:

— О медсестре Тимашук… Дело о врачах-убийцах — ложь!

— При чем здесь Тимашук? Она же мелкая сошка, пешка в чужих играх! — почти простонал Александр Моисеевич и замолчал. В его глазах что-то блеснуло…

Посидели, помолчали, вместе пошмыгали носами… Потом я спросил у Доронина:

— А кто это был, наш сосед по столу?

— Здрасте!.. Ты что? Это же диктор Герцог!

Мог ли я тогда подумать, что спустя четверть века встречусь с ним, милейшим человеком, на съемочной площадке в фильме «Я, Шаповалов Т.П.», где он сыграл роль начальника госпиталя.

Герцог не обманул. Утром, как он ни старался читать текст правительственного сообщения «о деле врачей» беспристрастно, голос его заметно дрожал.

Что-то понесло меня в театр — явился за час до репетиции. Михаил Иванович уже стоял у двери лифта. Коротко обняв меня, он шепнул:

— Постой здесь. Посмотри, как будут сейчас здороваться со мной…

Вскоре из лифта стали выходить коллеги. Не было ни одного человека, который бы не протянул руки Жарову: кто искренне поздравлял с окончанием черных дней для него, кто с наигранной улыбкой чуть ли не кидался в объятия…

Поразительно: Жаров ничем не выдавал своего, казалось бы, такого естественного в этом случае чувства счастья — нет, скорее уж он кипел от гнева… Кому-то пожимал руку, кого-то благодарно, — по-дружески хлопал по плечу, от кого-то отворачивался, делая вид, что говорит со мной.

…Появился артист К. и, раскинув во всю ширь руки, раздвинув губы до ушей, торжественно продекламировал:

— Милый наш Михаил Иванович!.. — И двинулся к Жарову, целясь обнять его.

Жаров резко, словно от удара, отступил назад на шаг и, выставив перед собой упруго вытянутую руку с растопыренной ладонью, словно щит, сдавленно выкрикнул:

— Проходи!.. — И еле слышно добавил что-то, кажется: — Мразь!..

Лицо его налилось кровью. От гнева и презрения он дрожал!.. В эту минуту Жаров был страшен и одновременно прекрасен. Таким я его помню.