Потом было как в сказке: чем дальше — тем страшнее.

Бессонно, взахлеб вчитываясь в роман, я ощущал, как растет во мне возбуждение: то от восторга перед историческим, документальным, поразительно злободневным материалом, то от страха перед масштабом событий, связанных с постановкой фильма. Как, какими средствами достичь выразительности?! Я понимал, что это кино очень непростое.

Раздумывал: как вложить 850 страниц романа в два часа экранного времени? Как на этом ограниченном временном отрезке разместить 100 исторических портретных персонажей — это кроме Сталина, Черчилля и Трумэна? Как отразить два эпохальных события, отделенных друг от друга тридцатью годами: 1945 год — Потсдамская конференция и 1975 год — Хельсинкское совещание по безопасности в Европе? И меня осенила мысль: а не рискнуть ли и состыковать игровое кино с хроникальным? Не воспользоваться ли полиэкраном?

Это было возможно, тем более что к тому времени режиссер Александр Штейн, снимая короткометражный фильм, посвященный какому-то юбилею, то ли комсомола, то ли союзной республики, уже доказал это. На одном метре пленки он попытался представить несколько событий сразу и одновременно. Это впечатляло. Но там была хроника, а мне предстояло нечто другое…

Своей задумкой соединить на одном экране хронику и игровые эпизоды я поделился с Вадимом Труниным, с которым мы начали работать над литературной основой фильма. Вадим, опытный, талантливый драматург, автор сценария знаменитого «Белорусского вокзала», выслушав мои рассуждения о задуманной форме картины, был поражен.

— Это безумие!.. Коктейль! Винегрет!.. На кой черт нам самим лезть в пасть критиков?!! — Трунин, человек уравновешенный, вдруг заволновался. — Ты хоть вообще-то отдаешь себе отчет, в какую дьявольщину мы влезли, что на себя взвалили? Я некоторым образом причастен к появлению хрущевских воспоминаний и понимаю политическую атмосферу не совсем так, как Чаковский…

— Например? — вставил я.

— Например. Сталин! С Черчиллем и Трумэном, черт с ними, — разберемся, но Сталин! В романе он благостный миротворец…

— Такого кинематографического Сталина мы уже видели много раз.

— Каким же будет вождь в нашем фильме? — вызывал меня на диспут сценарист.

— Разумеется, не милым Кобой! — парировал я.

— Мы связаны историческими фактами, местом действия, конкретным временем, документами… Каким образом ты, режиссер, собираешься показать Сталина в «Победе»?

Вопрос был поставлен, что называется, ребром. Но он не застал меня врасплох. Эта проблема мучила меня с момента прочтения романа. Мне все чаще приходило в голову знаменитое пушкинское: «Гений и злодейство — две вещи несовместные». И тут же во мне что-то кричало: «Совместные! Совместные!»

В романе, а затем в сценарии меня не удовлетворяло то, что Сталин был везде ровный, спокойный. Мне же хотелось показать его разным, мне нужны были такие эпизоды-раздражители, чтобы можно было увидеть его глаза, рысьи, внимательные, настороженные, чтобы он не выглядел благостным «отцом всех народов», хрестоматийным, каким его изображали в прежних фильмах типа «Падение Берлина» и других…

Я ответил Трунину:

— Есть текст и есть подтекст. Слово «люблю» может прозвучать и как «ненавижу». В нашем случае, к сожалению, текст почти протокольный. Значит, силой актерского искусства, способного выразить глубинный смысл подтекста, мы и будем создавать ха-рак-тер! Характер, максимально приближенный к подлинному Сталину. Он ведь был всякий: и коварный, и ласковый, и жестокий, и тихий, и буйный…

Вадим сидел в раздумье.

Я, чтобы убедить его и перепроверить самого себя, решил рассказать то, о чем мне поведал Александр Борисович Чаковский. Историю, которая, как он меня уверял, была на самом деле, и узнал он ее от самого героя.

— В начале войны, когда немцы уже приближались к Москве, Сталин назначил молодого, тридцатидвухлетнего мало кому известного инженера Устинова наркомом вооружения! Директора завода — и сразу наркомом, минуя стадии заведующего отделом в ЦК или замнаркома… Поступок?

Вадим поднял на меня глаза.

— Факт давно известный. К чему ты это вспомнил?

— А вот к чему. После первого в жизни Устинова совещания у Сталина, которое закончилось в четвертом часу утра. Сталин сказал: «Я никого не приглашаю, но кто желает, может со мной поужинать».

Кто-то из членов Политбюро шепнул Устинову: «Это приказ в вежливой форме».

Кортеж машин направился в Кунцево, на дачу Сталина. Ужин без особенного шика, но с винами, коньяками и прочими кавказскими дарами.

Тут надо учесть одну деталь. Устинов попал на самые «верха», минуя много служебных ступенек, и, естественно, не мог знать некоторых неписаных правил игры, «придворных» законов. Например, если ты начинал говорить в обществе Сталина, а вождь в это время произнес слово, то ты должен сразу замолчать.

За столом уже шла подогретая вином беседа. Разговаривали одновременно почти все. Сталин молчал, пощипывал пахучую зелень. Устинов что-то говорил Ворошилову и, не услышав голоса Сталина, который произнес: «Я думаю…»— продолжал свою мысль. Вдруг гул, стоявший в столовой, резко оборвался, словно отключился невидимым рубильником. И все напряглись, глядя в сторону хозяина. Устинов понял: что-то произошло, но что?..