Было странновато, что профессор Панов, проректор факультета, лично проинформировал студента о таком пустяке, как вызов в военно-учетный стол. Маслянский не появился ни вечером, ни в следующие дни.

Когда я вернулся в общежитие из моего очередного визита к матери, Маслянского все еще не было, а Войцеховский сообщил, что в общежитии был обыск. Еще через три недели меня вызвали на Лубянку. Собственно, я был вызван на Петровку, 38, — тоже известное место, а затем препровожден на Лубянку, в главное, печально знаменитое, здание МГБ на площади Дзержинского. Вызвали к 10 часам, допрос начался в одиннадцать и закончился в час ночи.

Допрашивали, два капитана. «Ваша фамилия?.. Место работы?.. Не работаете?.. Так… А чем занимаетесь? Студент?.. Так. Какого института?..»

Комедия длилась довольно долго. Наконец:

— Известен ли вам бывший студент физико-технического факультета МГУ Маслянский?

Бывший? «Дело плохо», — подумал я.

— В каких отношениях вы находились с бывшим студентом Маслянским? Что вы можете сказать о его моральном облике?

А что, между прочим, я мог сказать о его моральном облике, кроме того, что он имел блестящие способности к математике и занимался невероятно много. Хорошо варил кашу? Я решил описать в подробностях наш студенческий быт. Как живем коммуной. Как иногда бьемся на ремнях по-кавказски или поймаем кого-нибудь из студентов, свяжем и забросим на шкаф. Они аккуратно записывали.

Не давайте даже нейтральных показаний!

Это был мой первый опыт настоящего допроса, я еще был довольно наивен и не знал, что они способны лепить «дело» из любых, каких угодно подробностей, лишь бы были подробности и чем больше, тем лучше. Только из ничего, из абсолютного нуля, им лепить психологически труднее.

Наконец им надоели мои байки.

— Что подозрительного вы заметили в поведении Маслянского во время вашего совместного пребывания в общежитии? — спросил офицер слева.

Что значит — «подозрительное»? Предполагалось, что об этом не спрашивают. Каждый советский человек знает, какое поведение подозрительно, какое нет. Мне, однако, следовало спросить разъяснений! Но была уже полночь. «Черт с ними», — подумал я, если бы и было что «подозрительное», я бы им не сказал.

— Ничего такого не заметил, — ответил я.

— Что подозрительного вы слышали о Маслянском от других студентов и кто эти студенты? — спросил офицер справа.

— Ничего не слышал. Ни от кого.

— Сообщите следствию об антигосударственных высказываниях Маслянского, — сказал офицер слева.

— Ничего не было. (Что значит «антигосударственное высказывание»?)

— Мы располагаем всеми необходимыми сведениями, имейте это в виду. Сообщите следствию все, что вам известно о Маслянском! — сказал офицер справа.

Их тон становился все более угрожающим. После двух часов допроса я ощущал огромное психологическое давление. Наконец меня осенило. Советская печать начала остервенелую травлю «космополитов», что в переводе с советского на русский означало «евреев».

— Я вспомнил, — сказал я.

— Ну, вот. Вот видите… — сказал офицер слева.

— А говорили: «ничего», «никого», — добродушно пожурил офицер справа.

— Да я забыл, сейчас только вспомнил. Маслянский — антисемит. Он часто ругал евреев.

Это, увы, было правдой.

Они разочарованно молчали, пыхтя папиросами.

— Но вы же понимаете, что это не государственное преступление, — промолвил, наконец, офицер справа, рассеянно разглядывая мои волосы.

— Понимаю.

Понимать там было нечего.

В конце концов они отпустили меня. Я подписал протокол допроса только на одной последней странице, в самом конце.

Не делайте этого!

Много лет спустя Иван Емельянович Брыксин рассказывал мне, что сделал то же самое, когда его допрашивали по его собственному делу. А затем во время суда из протокола зачитывались такие утверждения, каких бы сам черт не подписал.

Меня больше не вызывали на допросы. Маслянского больше никогда не видели. В общежитии ходили разговоры, что он слушал Би-би-си. В общежитии был только один радиоприемник, в комнате, где жил только один студент, и с этим студентом ничего не случилось. Поползли темные слухи, и студента вскоре перевели в другой институт.

Реальность была такова, что студенты упорно занимались, устраивали семинары, ходили в общие летние походы, спорили вдохновенно и — писали друг на друга доносы. Доносы писало не менее четверти студентов моей группы. Я выяснил это только в 1956 году. Оказалось, что я был намного наивнее, чем мог себе вообразить.

На последнем курсе семерым из нашей группы дали на время двухкомнатную квартиру возле ИТЭФ — прекрасные условия для учебы. Мы жили дружной коммуной, готовили по очереди суп и кашу, обсуждали физику, организовали даже хор русской песни, в котором пели все, я дирижировал. Мы были настоящими друзьями. По меньшей мере трое из семерых писали в то время доносы. Правда, никто не предал друзей, не воспользовался никакими их случайными оговорками. Но — между прочим — возникали ли у нас случайные оговорки? Обсуждали ли мы вообще политику? О, да, обсуждали, но никто не говорил ничего опасного для себя. У нас были внутренние гироскопы, которые держали наши речевые потоки в безопасных каналах. В душе, в глубокой глубине, никто не верил никому. В таких обстоятельствах между нами не было, и не могло быть, простых и чистых отношений.