КГБ теперь следовал за мной по пятам — пешком, на машине, на поезде; в городах, в поселках, деревнях; в лесах, горах и морских волнах. Это было чудным развлечением для детишек наших друзей. Однажды мы гуляли в лесу с семьей психиатра и поэта Марата Векслера. Его дочь Катька каждый раз кричала от восторга: «Вот он! Вот он!» — обнаруживая темные пиджаки гэбэшников то за одной березой, то за другой. Их было, пожалуй, многовато, с их перебежечками туда-сюда, в костюмчиках для городской, не лесной работы. Ясно, они преследовали нас от самой Москвы. Но все же их было меньше тыщи, и когда Кате все это наскучило, я увел от них всю компанию. В лесу мне ли не уйти?

В других местах это требовало некоторого искусства. Однажды мы ехали с Ириной в автобусе за грибами, когда я обратил внимание на легковую машину позади: она двигалась и останавливалась совершенно синхронно с автобусом. Тут и мухомор разобрался бы. Бригада затем поменялась, и машина изменила цвет, но повторяла все те же фигуры. Не собирать же грибы вместе с ними.

— Выпрыгивай!» — шепнул я Ирине на остановке перед самым закрытием двери.

Мы прыгнули, автобус тут же отъехал, мы присели за будочкой для ожидающих. Четверо выскочили из машины и промчались мимо нас в поселок направо, глядя себе под ноги. Этим кабанам трудно было поднять головы и они нас не заметили. Когда последний исчез, мы поднялись, помахали шоферу, который нас видел, но у которого переговорник, можно не сомневаться, если был, то был не в порядке. Помахали еще раз и, перейдя дорогу, ушли в лес. Свободное воскресенье было отвоевано.

Попадались чекисты и среди моих многочисленных теперь посетителей. Один наивно пытался оставить у меня пухлый портфель, содержащий переписку, как он говорил, с министерством обороны по поводу незаконного закрытия детского сада. Другой уже оставил свой фотоаппарат с пленкой внутри, но Ирина заметила, схватила камеру и догнала благодетеля. Он говорил, что там засняты избиения людей в милиции. В милиции, конечно, бьют, кто этого не знает. Но, добавил он, главные снимки зарыты в земле, и указал место, с которым меня уже, так сказать, познакомили — как раз напротив районного КГБ. В КГБ, видно, и вправду верили, что мы бегом побежим туда с лопатками. Из чего было ясно, как много там дураков.

Настоящие сумасшедшие тоже врывались к нам.

Однако большинство посетителей, не чекистов и не больных, приходили рассказать о реальных бедах. Из далеких провинций привозили душераздирающие истории беззаконий и страданий. Типичная последовательность событий начиналась с попытки разоблачения местной коррупции, после чего следовало увольнение с приличной работы, хождение к московским бюрократам за правдой, исключение из партии, помещение в психушку, распад семьи, распад всего… попытка прорваться в американское посольство — попросить убежище… и снова психушка.

Среди гостей-рабочих был уральский крановщик Дубов. Он распространял вместо листовок странички из «Программы КПСС», в которой трудящимся за ближайшим углом обещалась лучшая жизнь. Он ставил на них печать «НЕ ВЫПОЛНЕНО». Получил год психушки.

Неоднократно заходил Владимир Клебанов, шахтер, которого отправили в спецпсихушку за замечательно независимую политику в бытность его председателем шахткома. Теперь он планировал организовать независимый профсоюз. Уже после моего ареста его за это снова арестовали и послали в психушку.

Самыми же регулярными посетителями были активисты религиозных меньшинств, чьи проблемы непосредственно относились к правозащитным статьям Заключительного акта. Группа собрала огромную информацию о преследовании религиозных семей — штрафы, снос домов, отбирание детей на основе Кодекса о семье и браке с его загадочной статьей 52, требующей от родителей «воспитывать своих детей в духе Морального кодекса строителя коммунизма». Такого кодекса в своде законов не числилось. Феномен изымания детей у родителей по идеологическим мотивам существовал в России и до большевиков. Еще Лев Толстой боролся с этим в прошлом веке. Мы с Ириной очень хорошо знали ситуацию с детьми в религиозных семьях от нашего друга рабочего Анатолия Власова, пятидесятника.

Право на духовную связь родителей со своими детьми является, с моей точки зрения, наиболее существенным из прав. Было важно бороться за него с максимальной интенсивностью. Я составил на эту тему обстоятельный обзор (Документ № 5). Позже КГБ, допросив десятки свидетелей, не смог добиться от них ни одного опровержения этого документа. Один из типичных эпизодов, который КГБ, очевидно, не хотел бы предавать огласке, был описан в заявлении крестьян украинской деревни Илятка. Его доставили мне адвентисты. В деревню прибыла милиция, чтобы отобрать дочь у матери-адвентистки. Девочка убежала в лес. Милиция уехала ни с чем, но мать была вынуждена теперь прятать свою дочь, и девочка росла без документов, то есть по законам этого государства была вне закона.

К сожалению, внутри СССР никто из атеистов, исключая диссидентов, не опротестовывал гнусную политику конфискации детей. Все же протесты и информация, посылаемые диссидентами и членами христианских общин на Запад, определенно помогали: ситуация с детьми религиозных семей начала постепенно улучшаться еще до Горбачева.

Восемнадцать документов было выпущено группой до моего ареста, включая проведенный мною анализ того, как можно было использовать Хельсинкский акт в борьбе за права человека (Документ № 10). В целом мы покрывали достаточно обширную область: положение заключенных, злоупотребление психиатрией, преследование религиозных и национальных меньшинств, несвобода эмиграции и т. д. Группа документов о ситуации с заключенными была приготовлена Мальвой Ланда, Людмилой Алексеевой и Александром Гинзбургом (который еще до появления группы стал также распорядителем солженицынского Российского фонда помощи политическим заключенным и их семьям). Имея широкую сеть связей с заключенными и с диссидентами России, Прибалтики, Украины, они могли тайно получать информацию из мест лишения свободы и такие документы о правилах внутреннего распорядка, которые были помечены грифом «для служебного пользования». (Засекречивание властями этих документов было само по себе нарушением прав человека.) Документ № 3 с большой точностью описывал питание, работу и преступное «медицинское обслуживание» в политических лагерях и тюрьмах, а также наказание голодом и холодом в карцерах и штрафных изоляторах. Другие документы описывали преследования семей заключенных, административные преследования заключенных после освобождения, представляли списки новых политических арестов и т. п.