Уилл не хотел говорить о своей главной заботе: если нож не починить, он никогда не вернется домой, никогда не увидит мать; она никогда не узнает, что произошло, будет думать, что он покинул ее, как отец. Нож — прямая причина того, что они оба ее покинули, он должен вернуться к ней с помощью ножа или никогда себе не простит.

Йорек Бирнисон долго молчал и, отвернувшись, смотрел в темноту. Потом поднялся, подошел к выходу из пещеры и посмотрел на звезды: иные были знакомы ему, он видел их на севере, а иные были для него новы.

У него за спиной Лира поворачивала над огнем мясо, а Уилл осматривал свои раны — хорошо ли заживают. Тиалис и Салмакия молча сидели на своем карнизе. Потом Йорек вернулся.

— Ладно, сделаю это с одним условием, — сказал он. — Хотя чувствую, что это ошибка. У моего народа нет богов, нет духов и деймонов. Мы живем, умираем, и на этом — все. Людские дела не доставляют нам ничего, кроме неприятностей и огорчений. Но у нас есть язык, мы воюем и пользуемся оружием; может быть, мы должны занять чью-то сторону. И все-таки полное знание лучше полузнания. Лира, посмотри в свой прибор. Узнай, о чем просишь. Если будешь по-прежнему этого хотеть, я починю нож.

Лира сразу вынула алетиометр и придвинулась к костру, чтобы лучше видеть шкалу. Колеблющийся свет мешал ей, а может быть, дым ел глаза, и работа заняла больше времени, чем обычно. Наконец она заморгала, вздохнула и вышла из транса. Вид у нее был обескураженный.

— Никогда еще не было так запутано, — сказала она. — Он много чего сказал. Мне кажется, я поняла. Кажется, так. Сперва он сказал о равновесии. Он сказал, что нож может нести зло, а может — добро; но это все так ненадежно, такое тонкое равновесие, что малейшая мысль или желание могут все повернуть в одну сторону или в другую… И это касалось тебя, Уилл. Того, что ты захочешь или подумаешь, только он не сказал, какая мысль будет хорошей, а какая плохой.

Потом… он сказал: да. — Лира стрельнула глазами в сторону шпионов. — Он сказал, да, починить нож.

Йорек посмотрел на нее долгим взглядом, затем кивнул.

Тиалис и Салмакия спустились, чтобы наблюдать за работой вблизи, а Лира сказала:

— Тебе нужно больше дров, Йорек? Мы с Уиллом сходим и принесем.

Уилл понял, что она имеет в виду: вдали от шпионов можно поговорить. Йорек сказал:

— У тропы, под первой развилкой, растет смолистый кустарник. Притащите сколько сможете.

Лира вскочила сразу, Уилл вышел за ней.

Висела яркая луна, дорожку обозначали смазанные следы в снегу, холодный воздух обжигал. Оба были бодры, оживлены надеждой. Но не разговаривали, пока не отошли подальше от пещеры.

— Что он показал? — спросил Уилл.

— Кое-чего я не поняла и до сих пор не понимаю. Он сказал, нож может быть смертью для Пыли, а потом сказал, что он — единственное средство сохранить Пыль живой. Я не поняла, Уилл. Но опять сказал, что нож опасен, и все время это повторял. Он сказал, что если мы… ну, понимаешь… о чем я говорила…

— Если мы пойдем в страну мертвых…

— Да… если пойдем… он сказал, мы можем не вернуться, Уилл. Не останемся в живых.

Уилл ничего не ответил, и дальше они шли не так весело — искали кусты, о которых говорил Йорек, и молча думали о том, что их может ожидать впереди.

— Но идти надо, — сказал он, — верно?

— Не знаю.

— Нет, теперь мы знаем. Ты должна поговорить с Роджером, а я должен поговорить с отцом. Теперь мы обязаны.

— Мне страшно, — сказала она.

Он понимал, что она больше никому в этом не призналась бы.

— Он сказал, что будет, если мы не пойдем?

— Пустота. Ничего. Я не поняла этого. Но думаю, понять надо так, что, хоть это и опасно, мы должны попытаться выручить Роджера Только не так, как я выручала его из Больвангара; тогда я не понимала, что делаю, просто отправилась, и мне повезло. То есть мне помогали самые разные люди — цыгане, ведьмы. А там, куда мы пойдем, никакой помощи не будет. И я видела… Во сне видела… Это место… Оно было хуже Больвангара. Вот почему я боюсь.

— А я боюсь, — сказал Уилл через минуту, не глядя на нее, — я боюсь где-то застрять и никогда не увидеть маму.

И неизвестно почему вспомнилось: он маленький, это еще до всех ее неприятностей, и он болен. Всю ночь, наверное, мать сидела в темноте на его кровати, пела детские песенки, рассказывала сказки, и он знал, что, пока здесь звучит ее родной голос, ему ничего не грозит. Не может он ее бросить. Не может! Если надо, он будет ухаживать за ней всю жизнь.

И, словно догадавшись, о чем он думает, Лира растроганно сказала:

— Да, правильно, это было бы ужасно… Знаешь, про мою мать я никогда не понимала… я росла одна.