На следующий день мальчика снова осмотрели, его состояние было признано удовлетворительным. Врач даже отдал распоряжение вынуть у него изо рта зонд искусственного питания и начать давать ему легкое питье. После этого организм больного стал быстро восстанавливаться, особенно после того, как в дело включились массажист и логопед. Уже через два дня он заговорил, а вскоре начал пытаться садиться. Его можно было бы назвать здоровым, если бы не сильная слабость, сковывавшая все тело.

Через неделю доктор Макгрене встал на ноги и сам опять занял пост возле кровати необычного больного. Его первой заботой было изгнать из палаты сестру Бонавентуру, которая, как он считал, с азартом охотничьей собаки делала стойку на все то, о чем ей знать не следовало. Конечно, он не мог не чувствовать по отношению к ней и своего рода благодарности: ведь не сунь она свой любопытный нос в этот бокс, мальчик вообще мог концы отдать, пока сам он валялся с приступом. Но благодарность эту он не только не высказывал ей открыто, но и запрещал себе чувствовать. Возможно, он был не прав, но слишком велика была опасность, что эта прилипала с ее длинным латинским именем, сама того не желая, нарушит все его планы. Он категорически запретил ей входить в бокс и вступать в разговоры с больным (разговоры! При одной мысли о них он весь покрылся холодным потом!), по крайней мере — в его отсутствие.

Вскоре больного перевели в отдельную палату с телевизором и душем. Однажды его навестила там сестра Бонавентура, удостоверившись предварительно, что Макгрене занят в операционной. Мальчик лежал, откинувшись на подушках, и смотрел по телевизору какую-то английскую комедию типа «Так держать, медсестра». Сестра Бонавентура протянула руку и решительно выключила телевизор.

— Тебе еще рано смотреть такие вещи!

Больной удивленно посмотрел на нее. «Рано»? Но ведь он давно уже смотрит телевизор, ему сам доктор разрешил, а что смотреть — не все ли равно… Почему «рано»? И что тогда ему тут делать, если ему пока еще вставать не разрешают.

— Почему это мне рано смотреть телевизор?

— Молод ты еще для таких фильмов!

Он поднял брови. «Молод»? Она что, издевается над ним?!

— Да кто вы такая, чтобы говорить мне подобные вещи?! — Он нервно глотнул воздух.

— Меня зовут сестра Бонавентура, — с достоинством ответила она. — А теперь, скажи мне, как тебя зовут.

Мальчик замялся… Его имя всегда казалось ему таким скучным. Он подумал вдруг, что давно уже никто не спрашивал, как его зовут. Много лет в этом как-то не было необходимости.

— Меня зовут Патрик О’Хултаны, — наконец сказал он.

Патрик О’Хултаны… Она была уверена, что слышала это имя. Но когда, где… Она не могла вспомнить. У сестры Бонавентуры была удивительно плохая память на имена, вот на лица — другое дело…

Нервно отодвигая от лица мешавшие ему пряди волос, мальчик продолжал:

— Ну, что еще вы хотите знать? Я сейчас уже, конечно, на пенсии. Проработал всю жизнь в разных конторах. Между прочим, одно время работал в одной конторе с Мартином О’Диройном,{6} если, конечно, вам знакомо это имя.

— Мартин О’Диройн… — Она посмотрела на него широко открытыми глазами.

Он усмехнулся.

— Конечно, я так и думал. Зачем вам знать всяких там ирландских поэтов… Он, между прочим, если хотите знать, считается очень известным, а я его, представьте себе, лично знал. Ну, конечно, не стану делать вид, что мы были друзьями…

Сестра Бонавентура ахнула и села на край его кровати.

— Ой, нога, нога, вы мне на ногу сели!

Она подвинулась и сдержанно произнесла:

— Извини меня, Патрик. — Она помолчала. — Скажи, тебе разве никогда не говорили, что лгать — это грех? И особенно — духовному лицу.

— Ну да, конечно. Я вообще не люблю вранье. Ну, кому там можно лгать, а кому — нет, это я не так точно помню.

— Да уж, видно.

— Нет, вы не должны осуждать меня! Я понимаю, вы сейчас намекаете на то, что я подделал ту справку, чтобы раньше получать пенсию! — Он начал волноваться. — Но поймите, представьте себе, шестьдесят лет — это тоже немало, а тут еще давление замучило.

На щеках сестры Бонавентуры вспыхнул пунцовый румянец:

— Ты что же, хочешь уверить меня, что тебе шестьдесят лет?

— Да нет, конечно, — он вздохнул, — какие там шестьдесят… Видно же, что мне гораздо больше… Это все уже давно было…

— Да ты просто дерзкий мальчишка! — воскликнула она со всей силой гнева, на какую была способна.

— Ну, сейчас я понимаю, что мальчишкой я совсем не был дерзким. Да что там, всех боялся и всего. А какие люди были тогда! И в шестнадцатом году, и потом, в Гражданскую войну… Вот с кого надо брать пример.

— Ты что, хочешь сказать, что принимал участие в Пасхальном восстании 1916 года и в Гражданской войне?

— Не смейтесь вы над стариком… Да разве я мог…

— Вот и я в этом сомневаюсь.

— Конечно, — продолжал он, — в шестнадцатом году я еще в школу ходил, а потом сразу пошел работать. Конечно, я потом мог бы иначе свою жизнь устроить. Я думаю иногда, если бы можно было все вернуть обратно, с кем бы я тогда был? Не знаю… Вот вы возьмите Конституцию 37-го года. Что она нам дала?

Сестра Бонавентура была не слишком сильна в политике и решила изменить тему разговора:

— Ладно, скажи, где ты сейчас живешь?