А через три дня в деревне были похороны. Их положили в одну могилу: старика, которого сбил в Дублине мотоцикл, и мальчика тринадцати лет, его двоюродного внука, упавшего с яблони. Обоих звали Патрик О’Хултаны. Странно, правда? Но в жизни и не такие совпадения бывают.

А для Салли Хоулм это была как бы смерть одного человека. Смерть породила смерть. «Значит, такая у него была судьба», — сказала она себе и, навсегда оставив яблоневый сад, переехала в Дублин.

Жив он или нет? На земле находится или в мире ином?

Больной, если уместно здесь это слово, не чувствовал ничего. Слух, зрение, обоняние, осязание, вкус — все было отключено, и жизнь лишь теплилась в нем, а точнее — в его голове, которая горела, а временами — просто пылала, создавая для него иллюзию существования. Со временем к ощущению жара в голове прибавилась боль в ключице. Больше с окружающим миром его не связывало ничего. Он ни о чем не думал, не замечал течения времени и даже не пытался понять, где он и что с ним произошло. Казалось, он погружен в бесконечный, непрекращающийся сон, который и сном-то как таковым не был. Ему ничего не снилось. Неделя за неделей проходили мимо его койки, и по-прежнему единственными ощущениями были боль в ключице и биение пульса в пылающих висках.

Но однажды язык, повернулся в его высохшем рту и не ясные ощущения вдруг облеклись в слова. Тогда он сам сравнил себя с кораблем, плывущим по морю вечности, а мозг свой, с таким трудом помогавший подыскать нужные образы, сравнил с мешком сухого песка. Впрочем, сначала слов было слишком мало. Потом вдруг возникло неприятное ощущение собственного лица, лежащего на нем мокрой и тяжелой лепешкой. А еще через несколько дней в его мир проникли звуки, они врывались в уши, наполняя таким ужасом, что хотелось закричать. Настал день, когда он попытался сделать и это, правда, пока безуспешно. Реальность предстала перед ним в виде какой-то странной кровати, на которой, как он ясно почувствовал однажды, он лежит. В эту минуту он ясно понял, что жив.

Но вместе с ощущением жизни к нему пришло чувство тревоги: с ним совершенно определенно происходило что-то странное, что-то, чему он не мог дать никакого объяснения: изо рта у него тянулась какая-то трубка, к рукам, ногам, шее, голове были примотаны проводки, другая трубка уходила куда-то вверх, казалось, прямо из его локтя. Да, новая жизнь была мало похожа на прежнюю. Прошло еще несколько дней, прежде чем окрепнувший мозг сумел пролепетать некое правдоподобное объяснение всей этой облепившей тело проволочной паутине: «Я, наверное, был тяжело болен, — сказал он себе, — а сейчас я в больнице».

Сестра Бонавентура тихо напевала, тщательно вытирая пробирки. «Небось псалмы какие-нибудь бормочет», — мрачно подумал Шамаш, глядя в ее широкую спину. Ох уж эти монашки! Тихие, какие-то торжественные, с вечным выражением скорби, абсолютно неуместным с его точки зрения в хирургическом отделении. Поступая сюда, Шамаш совершенно не был подготовлен к медсестрам подобного сорта. Да, в Америке иначе… При воспоминании о персонале в больницах Филадельфии он даже закашлялся… А эти… Такую не то что… в общем, лишний раз спустить мочу катетером не попросишь. Монашки, можно сказать, с господом на дружеской ноге, а далеко им до него, Шамаша. Он, только он знает тайну жизни и смерти и так вот просто никому ее не отдаст. Гильгамеш, идиот, хотел Цветок Бессмертия подарить всему своему народу. Впрочем, может, это он просто так говорил… Теперь уже никто не узнает, чего он хотел на самом деле. Шамаш Макгрене подошел к койке и склонился над распростертым на ней телом. Вот он, старик, лежит себе и посапывает, будто никто его с ног не сбивал. И кому он этим обязан? Ему, Шамашу, и только ему. А что он, Шамаш, за это получит? Он резко выпрямился и замер, такой смелой, страшной и сладостной была мысль, внезапно пришедшая в голову.

Монахиня молча вышла из палаты, потом вернулась, что-то взяла, опять вышла, но Шамаш почему-то не слышал ее шагов. Стоит за дверью? Подслушивает! Шамаш медленно открыл дверь палаты: в коридоре никого не было. Он облегченно вздохнул и закрыл глаза, но тут же в испуге открыл их снова: он ясно вспомнил, что в тот день именно она ассистировала ему. Он увидел ее лицо под зеленой шапочкой, вспомнил, как она вошла в его кабинет…

— Все готово, доктор. Мальчик уже в операционной… Но мне кажется… Я думаю… Нам вряд ли удастся… Мозг очень сильно поврежден…

— Предоставьте это мне, сестра, — сказал он, улыбнувшись. — Dum spiro, spero [1] . — Говоря с монахинями, он часто вставлял латинские изречения, потому что считал, что им это будет приятно.

Что же, не первый раз ему приходилось браться за абсолютно бесперспективную с точки зрения других врачей операцию. К его «чудесам» все уже привыкли. Кроме сестры Бонавентуры, в операционной присутствовало двое студентов, которые тихо перешептывались, стоя недалеко от Шамаша. Но уловив слова: «…и тут он ему как вмазал, и прямо при ней…», он понял, что они, к счастью, обсуждают отнюдь не происходящую операцию.

Время от времени он посылал сестру узнать, как состояние старика.

— Доктор, ему хуже… Ему совсем плохо…

— Немедленно сюда! Его надо оперировать немедленно! Подготовьте его, только быстро!

— Но, доктор, ведь вы сейчас заняты…

В ответ он лишь взглянул на нее…

Через семь часов он вышел из операционной бледный и мрачный. Старик умер. Он сделал все что мог. Мальчик тоже был в тяжелом состоянии, но тут еще хоть оставалась надежда… Пока дышу — надеюсь… Шамаш закрыл на ключ дверь своего кабинета, лег на диван и вдруг захохотал.