Жидкое весеннее солнце освещало двор. Мальчики сидели на сваленных в кучу ящиках и ждали Гилли. Выйдя, он приветственно помахал им с крыльца рукой и побежал к ящикам, весело улыбаясь.

— Ну, опять тебя бил?

— Нет, все нормально. Я ему сказал, что мы будто репетировали пьесу.

— Думаешь, он поверил?

— Не знаю, против этого у него же нет никаких доказательств.

Он встал с ящика и молча пошел в сторону маленькой сосновой рощи, которая росла рядом со школой. Остальные последовали за ним.

— Знаете, — вдруг сказал он, останавливаясь, — мы должны объявить забастовку!

— Давайте! — воскликнул Бродяга, предвкушая новые приключения. — Будем сидеть в этой роще, пока не удовлетворят наши требования.

— А какие требования, политические? — спросил Лиам скептически.

— Да. И экономические тоже, — мысль о забастовке все больше воодушевляла Бродягу, — кормят нас одной тухлятиной. Все! На уроки мы не пойдем!

Сразу после этих слов до них донеслись громкие трели звонка.

— Ирландский сейчас, — вздохнул Михал. — Шемас нас искать будет.

— Что-то ты вдруг так заинтересовался этим предметом? — посмотрел на него Лиам. — Раньше в тебе особого усердия не было видно.

— Но ведь он еще не знает, что мы бастуем, и подумает, с нами что случилось. Надо сделать что-нибудь в знак протеста, чтобы все поняли, что это не просто прогул. — Слова Бродяги заставили всех задуматься.

— Ой, — Эдан даже замахал руками от радости, что и ему в голову пришла какая-то мысль, — надо срубить верхушку у самой высокой сосны, будет издали заметно.

— Ладно, — неуверенно согласился Бродяга, — можно и так.

— Но ведь у вас пилы нет? — Михалу план явно не пришелся по душе.

Гилли строго посмотрел на него:

— Значит, пил у нас нет? А ты видишь этот сарай? А? Знаешь, что в нем? И знаешь, что ты сейчас сделаешь? Пойдешь туда и прихватишь несколько пил. Только не пытайся сказать, что их там не нашел.

— Но… но…

— Так вот, пойди и принеси. Слышал? — Голос Гилли звучал металлически твердо, хотя на самом деле он не был уверен, что им действительно так уж необходимо в знак протеста пилить беззащитные сосны. Уж они-то ни в чем не виноваты, честно несут свою службу. Без них здесь был бы просто грязный пустырь, каких в городе сотни.

Хумбаба тоже любил эту сосновую рощу. Иногда, если у него было плохое настроение или он чувствовал усталость, то пододвигал кресло к окну и подолгу смотрел, вздыхая, на стройные розоватые стволы. Выстроившись за стеклом, этот безмолвный взвод охранял его от тоски.

В тот день его мысли были заняты в основном Гилли. Что на самом деле происходило ночью в той спальне и что случилось с ним — Хумбабой? Почему он вдруг так набросился на этого мальчика, который, по правде говоря, был не более виноват, чем остальные? Гилли вызывал у него какую-то особенную антипатию, причины которой Хумбаба сейчас безуспешно пытался объяснить себе. И эта сестра Бонавентура… Сколько всего она успела вчера наговорить ему, а ведь добрая, казалось бы, женщина. Ее послушать, так он просто не имеет права работать с детьми, причем не только по состоянию здоровья, но и по складу характера. «Детей надо любить!» Да что она вообще понимает в воспитании? Сердце, сердце его подводит. Так вдруг пугаешься, что сейчас начнется приступ, что готов выместить злость на ком угодно. Надо бы в клинику лечь на недельку. Но эти мальчики… Всего от них можно ожидать, вчерашнее еще ничего, могло бы быть и похуже. Вот ему недавно рассказывали… Что же он тогда так расстроился? Может, пение Маккормака подействовало? Ужасно неприятно было услышать его чистый сильный голос после перешептывания и хихиканья этих подонков.

Хумбаба достал из шкафа пластинку и поставил ее на свой замечательный проигрыватель. Кабинет наполнился музыкой Рахманинова, и скоро неповторимый голос Шона Маккормака начал тихий рассказ о том, как грустно, что дети вырастают и уходят, и их маленькие кроватки остаются пустыми…

Хумбаба медленно подошел к окну. Сначала он не понял, что случилось, потом вздрогнул и протер глаза. За окном явно чего-то не хватало. Почему вдруг так выросли те дома напротив, раньше их ведь почти не было видно? Тут он понял: деревья! Их стало меньше! Вот одно из них покачнулось от ветра, но не выпрямилось обратно, а, наоборот, стало падать и, глухо вскрикнув, повалилось куда-то за угольный сарай. Задыхаясь, он начал нервно дергать задвижку на раме, но она почему-то никак не хотела открываться. Наконец ему удалось справиться с ней, и он резко распахнул окно. Внизу среди деревьев мелькали какие-то фигурки. Он закричал, но никто даже не повернул головы в его сторону. Хумбаба почувствовал, что у него закружилась голова и глаза налились свинцовой болью, левое плечо, а потом и вся левая рука тупо заныли. Лицо стало красным и горячим.

Схватив клюшку для гольфа, директор выбежал в коридор и бросился вниз по мраморной белой лестнице. Выбежал на улицу, на мгновение остановился, сообразил, что надо было выходить с другой стороны, и, махнув рукой, кинулся в обход. Когда Хумбаба, запыхавшись, добежал наконец до школьного двора, еще один розоватый ствол, взмахнув ветками, рухнул навстречу. Директор закричал, но его словно никто не слышал. Мальчики подошли к следующему стволу и, деловито примерившись, начали пилить. Хумбаба заплакал. Откуда-то сбоку к нему подошел Гилли и, ядовито улыбаясь, сказал:

— Как видите, спиритических сеансов мы больше не устраиваем. — Потом он повернулся к мальчикам и крикнул: — Эй, хватит.

Повернувшись опять к Хумбабе, он открыл рот, но тельце директора школы уже лежало на асфальте.

Гилли холодно взглянул на него.

Пока Хумбаба лежал в больнице, мальчики не теряли времени даром. Пользуясь временной бесконтрольностью, устраивали спиритические сеансы почти каждую ночь, так что духи успели им порядком поднадоесть. Однако Вишес так и не удостоил их своим посещением.