И онъ вышелъ изъ комнаты, закрывая носъ платкомъ для того, чтобы снова не засмяться.

За нимъ слдовали еще три молодца; одному было замчено, что онъ часто въ баню ходитъ, а другому, что изъ лавки часто отлучается въ ретирадное мсто и когда возвращается оттуда, то приноситъ съ собой водочный запахъ, а третьему, вовсе отказано отъ мста.

— … Ты своимъ пьянствомъ только другихъ портишь! вонъ и едоръ отъ тебя перенялъ; недаромъ же тебя Телятниковъ году не держалъ. Отупай, и приходи завтра за разсчетомъ, закончилъ Таратайкинъ.

— Нтъ ужъ, Василій едорычъ, вы меня сегодня разсчитайте, заговорилъ приказчикъ и всталъ въ ухарскую позу.

— Не дамъ сегодня денегъ, завтра приходи; у меня цле будетъ, — не то ты ихъ пропьешь сегодня.

— Такъ что-жъ, на свои буду пить, не на ваши; вдь вы мн не поднесете?

— Ты еще грубіянить! Ахъ, ты сукинъ котъ, выжига эдакая! да я молодцамъ скажу, такъ они тебя взашеи съ лстницы спровадятъ.

— Вы не ругайтесь, а разсчитайте меня путемъ, и я уйду, стоялъ на своемъ молодецъ.

— За мной твоего только и есть двадцать пять рублевъ; бери и убирайся на вс четыре стороны.

— Что же вы жилите? вовсе не двадцать пять, а сорокъ пять!

— Что, я жилю? вотъ твои деньги и убирайся вонъ…

— Да вы меня путемъ разсчитайте.

— Пошелъ вонъ!

— Молодецъ вырвалъ у него бумажку и направился къ двери.

— Самъ выжига, жила московская…

— Что? заоралъ Таратайкинъ.

— Ничего, прохало! и молодецъ вышелъ изъ комнаты.

Страшно ругаясь, вошелъ онъ въ молодцовую. Лицо его было красно; со злобы онъ мялъ въ рукахъ двадцати-пяти-рублевую бумажку.

— Что Павелъ? спросили его молодцы.

Онъ не отвчалъ и все еще продолжалъ ругаться, далъ подзатыльникъ проходившему мальчику и наконецъ, когда выругался въ волю, облегчилъ свою душу, разсказалъ въ чемъ дло.

— Пусть ему, чорту, мои двадцать рублей на гробъ приходятся; меня не убудетъ отъ этого, а они ему солоно придутся.

— Зачмъ же ты ругался съ нимъ? началъ было Николай: теперь вотъ и мста не достанешь, онъ тебя по всмъ хозяевамъ ославитъ.

— А чортъ его дери, я въ свое мсто уду!

Онъ вытащилъ изъ-подъ кровати свой сундукъ, сдернулъ висвшій на гвозд старый сюртукъ и полотенцо, схватилъ съ кровати одяло и все это запихалъ туда; хотлъ сунуть туда и подушку, да не влзла.

— Пусть ему ничего не останется! сказалъ онъ, и сорвалъ прилпленную надъ кроватью лубочную картинку «разговоръ большаго носа съ морозомъ», скомкалъ ее, бросилъ и, надвъ фуражку, ушелъ изъ дому.

— Экой ретивый! замтили ему вслдъ молодцы.

Послднимъ вошелъ къ хозяину Ванюшка. Сегодня онъ получилъ приказчичій чинъ.

— Ну, Иванъ, ты теперича выжилъ свои года; старайся, служи, не смотри на другихъ молодцовъ, не будь лодыремъ, а я тебя не оставлю. Посмотрю этотъ годъ, что стоить будешь, то и положу. Я теб тулупъ крытый къ зим справлю, а то что понадобится, можешь у меня спросить, на сапоги, али на что тамъ ни на есть. Попусту денегъ не трать, вина не пей, имй почтеніе къ старшимъ, слушайся Афанасія Иваныча, онъ тебя худому не научитъ. Я, братъ, самъ парнишкой сюда привезенъ и въ науку отданъ, да прежде не то было, что теперича: бывало меня покойникъ хозяинъ (царство ему небесное!), какъ схватитъ за волосья, да учнетъ таскать по горниц, такъ искры изъ глазъ сыпятся. И теперича я ему благодаренъ, человкомъ меня сдлалъ, вотъ что. Смотри, Афанасій Ивановичъ семнадцать лтъ живетъ, худаго слова отъ меня не слыхалъ (Таратайкинъ вралъ). Не водись съ Цаплевскими молодцами, — народъ шельмовый. Вотъ теб пять рублевъ на гулянку. Завтра ступай въ маленькую лавку; ты тамъ будешь стоять. Ну, или; старайся же смотри!

Ванюшка такъ расчувствовался, что даже отъ полноты чувствъ заплакалъ. Слезы такъ и струились по его лицу.

— Благодарю покорно, Василій едорычъ! проговорилъ онъ и пошелъ въ молодцовую. Тамъ его начали поздравлять.

Разсчетъ конченъ. Вс молодцы Таратайкина, кром Павла, остались на своихъ мстахъ, имъ по немногу прибавили жалованья, одного отпустили въ деревню, но никто изъ нихъ кром Афанасья, не остался доволенъ своимъ положеніемъ, не исключая даже и Ванюшки, который прослезился отъ полноты чувствъ. Вс они потихоньку ругали другъ другу хозяина. Войдите въ это время въ любую молодцовую, прислушайтесь къ разговору молодцовъ, и вы наврно услышите одно и тоже, — везд ругаютъ хозяина. Ужъ такъ устроены апраксинцы, что ни хозяинъ никогда не бываетъ доволенъ молодцомъ, ни молодецъ хозяиномъ.

Черезъ четверть часа къ молодцамъ пришелъ Таратайкинъ и пригласилъ ихъ съ собой обдать. Въ этотъ торжественный день плебеи возлежатъ за столомъ вмст съ патриціями.

Кром разсчета, омино воскресенье иметъ еще ту особенность, что въ этотъ день хозяева отдляютъ овецъ отъ козлищъ, не даромъ же день этотъ прозванъ апраксинцами великимъ судомъ. Въ это же самое время, когда плебеи-овцы обдаютъ съ хозяевами, козлища пьянствуютъ по трактирамъ. Войдемте напримръ въ Палермо, — это притонъ отказанныхъ молодцовъ. Прислушайтесь къ разговору любой группы, и вы ничего больше не услышите, какъ ругательствъ на хозяевъ. Молодецъ никогда не сознается, что ему отказали, онъ всегда будетъ стоять на томъ, что онъ самъ отсталъ отъ мста. Вотъ группа. Сидятъ нарядно одтые молодцы; между ними ораторствуетъ козлище, отдленное Таратайкинымъ, Павелъ.