Рассказы

Аннотация

Оглавление: ПТИЦА ПОСЛЕ СВЕТЛОЙ ЗАУТРЕНИ САМОГЛОТ-ЗАГРЕБАЕВЫ (Краткий современный роман в документах) КУСТОДИЕВСКИЙ (Краткий роман в документах) ИМЕНИНЫ СТАРШЕГО ДВОРНИКА ПРАЗДНИЧНЫЙ АЙВАЗОВСКИЙ В ГОСТЯХ У ХОЗЯИНА ЗЕМЛЯК КОММЕНТАРИИ

Н. А. Лейкин Рассказы ПТИЦА Вербная неделя. На одном из столиков, поставленных на галерее Гостиного двора, приютился продавец чучел птиц. Над разными мелкими чижами, снегирями, кобчиками и совами высится громадный орел, сидящий на скале с распростертыми крыльями. Орел придавил когтями какую-то маленькую пичужку и сбирается ее клевать. Около чучельника особенная толпа. Все смотрят на хорошо сделанную громадную птицу, прицениваются, но никто ее не покупает. — Птица важная! — восклицает купец в барашковой шубе, крытой синим сукном. — Почем за птицу-то грабите? — спрашивает он. — За орла двадцать рублей, — отвечает продавец. — Двадцать рублей? Сшутил тоже! Да за двадцать-то рублей я себе целого живого барана куплю, а тут дохлая птица и ничего больше. А я так думал, что ежели зелененькую посулить и прожертвовать, то в самый раз будет. А галки почем? — За галку три рубля взять можно. — Еще того лучше! Приходи ко мне на извозчичий двор на Лиговку, я тебе два десятка за три-то рубля предоставлю. Стоит только работникам сказать, так они живо в тенета наловят. — Тут работа ценится, а не галка. — Какая работа! Когда тут скотский падеж был, так у меня коновал за полтину поймал галку и прибил ее за крылья на ворота дома да еще с наговором от несчастия за ту же цену. Марья Тимофевна, купить, что ли, большую-то птицу? Может быть, он спустит цену, — обращается купец к жене. — Ну уж… Лучше у тальянца пару купидонов купить и на окна поставить. Зачем тебе птица? Ведь ты не чернокнижник, а эти птицы только у чернокнижников. — А почем ты знаешь? может быть, я и чернокнижником хочу быть, чтоб знать, какая звезда на небе что обозначает. К птице на прибавку куплю шкилет смертный и буду по книжке читать, что у человека внутри есть. Торговаться на птицу-то? — Ну, вот! Он и в самом деле! Разве можно такие вещи в православном доме иметь? Купи-ко только, так я, ей-ей, сейчас к маменьке на Охту сбегу. — Не сбежишь, коли хвост пришпилют. Ну, что, господин чучельник, берешь пару зеленых? — Митрофан Иваныч, да что ты, белены объелся, что ли? Говорю тебе, что дня дома не останусь. — Врешь, останешься. Я еще так думаю, чтоб над нашей кроватью на стене ее утвердить, и будешь ты спать в лучшем виде наподобие нимфы. Только та при белом лебеде существовала, а ты, как попроще, при сером орле существуй. Почтенный, возьми за птицу-то красненькую, — обращается купец к торговцу. — Уважь. Уж больно мне хочется жену-то подразнить, а двадцать рублей цена несообразная. — Не могу-с. Восемнадцать рублей, ежели хотите, я возьму, а дешевле, ей-ей, нельзя. — Ну, значит, не рука, разойдемся. Был бы пьян, так купил, потому в хмельном образе я назло жене и сторублевые зеркала бил, а теперь тверезый. Разойдемся. Адье, господин немец. Ой, бери красненькую с блажного купца! Красненькая большие деньги. На нее к Пасхе три окорока ветчины купить можно да пару десятков крашеных яиц. Торговец молчит. Купец и купчиха отходят. Против большой птицы стоит лакей в ливрее и с галуном на шляпе, держит в руках покупки и ожидает барыню, зашедшую в магазин. В толпе, мимо него, двигаются молодая и красивая мамка в шугае и повойнике и рядом с ней горничная с вздернутым носиком. Они тоже останавливаются перед птицей. — Ай, страсти какие! — восклицает горничная. — Смотри-ко, мамка, какой ястреб выставлен и воробья клюет. — Это не ястреб, Аннушка, а по-нашему, по-деревенски, оборотень называется, и на чью он крышу прилетит и каркать начнет, тому и смерть приключится, — поясняет горничной мамка. — У нас в деревне как увидят его, так и ждут себе смерти. Но ежели кто до зари сорок пауков успеет убить, тому смерть на три года отдаляется. — А нам-то не будет худо, что мы на него смотрим? — спрашивает горничная. — Смотри, чтоб у тебя молоко не испортилось. — Да ведь это не настоящий оборотень, а игрушечный. К горничной и мамке наклоняется лакей и шепчет: — Это не оборотень-с, а птица казор, и на тот сюжет он поставлен, чтобы женское коварство изобразить над нашими чувствами. Теперича та самая птичка, что в когтях у казора, мужчинскую судьбу изображает, и как этот самый казор клюет воробья, так точно вы наше сердце расклевываете. Мамка и горничная улыбаются. — Ах, оставьте, пожалуйста! Мужчины коварственнее нас, — говорит горничная. — К вам в когти попасться — так сейчас несчастной объявишься. — Большая ошибка с вашей стороны. Женские когти много страшнее. Мужчина иногда и кулаком действует, но напрямик, а ваша сестра исподтишка норовит. Молодой детина в новом нагольном тулупе продает раскрашенные портреты иностранных генералов. У него же на столике рамки, фотографические карточки актеров и писателей и так картинки, изображающие немецкие идиллии. К нему подходят пожилая женщина и девушка. — Есть у вас фотографическая карточка Тургенева? — спрашивает девушка. — Тургенева?.. — заминается детина. — Есть-с. Вот пожалуйте, — предлагает он какую-то карточку с изображением мужчины в усах. — Да это не Тургенев. И не стыдно тебе надувать! — Как не Тургенев? Самый настоящий Тургенев. Ведь Тургеневы, сударыня, тоже разные есть. Есть в триках, при всем своем голоножии, есть в сюртуке, а то так и в мужицком костюме. Вот этот самый ходкий, его больше всего покупают. — Да что ты меня морочишь? Ведь Тургенев не актер, чтобы ему в трико быть. — Зачем мне вас, сударыня, морочить? А только у нас этот портрет в лучшем виде за Тургенева идет. Вам Петипу[1] не надо ли? В четырех сортах есть. И дешево бы отдал. Вот этот товар в прошлом году куда какой ходовой был, а ныне совсем с рук нейдет. Приелся, что ли, уж и не знаем, право. Нынче все Наума Прокофьева вместо Петипы спрашивают, да где его возьмешь. Будь сотня, в день продать можно бы было. Вот на Науме Прокофьеве это я действительно согрешил и двух литераторов за него продал. — Так нет Тургенева-то? — Такого нет, какого вам требуется. И нигде не найдете. Женщина и девушка отходят. [2] ПОСЛЕ СВЕТЛОЙ ЗАУТРЕНИ Богатый ремесленник Панкрат Давыдыч Уховертов только что вернулся в сообществе своего семейства от заутрени в Светлое Воскресенье. — Христос воскрес! — воскликнул он отворившей ему двери кухарке и начал христосоваться, подставляя ей щеки, но тут же прибавил: — Чего же ты, дура, губами чмокаешь? В стихерах поется «друг друга обымем», а о целовании ничего не сказано. — Я от чувства-с… Вот вам яичко, — пробормотала кухарка. — Спасибо. Пелагея Дмитриевна, отдари ее парой яиц из второго сорта, — сказал он жене. Посланные в церковь для того, чтобы освятить кулич и пасху, мальчики-ученики из церкви еще не возвращались, а потому садиться за стол и разговляться было нельзя. Это несколько разозлило хозяина. — Вишь, идолы! Поди, остановились где-нибудь на дороге и в чехарду играют, — предположил он. — День-то великий, а то по-настоящему вихры бы натрепать следует. — Ну, уж оставь для праздника, — остановила его жена. — Лучше я им за это вместо цельных битые яйца дам. Около стола с яствами ходили хозяйские дети, трогали пальцами окорок ветчины и облизывали пальцы. — Не сметь трогать ветчины! — кричала на них мать. — Кто до освященной пасхи другой едой разговляется, тот целый год хворать будет. — Заметила, как со мной Тихонов-то сегодня за заутреней христосовался? — спросил ее хозяин. — А что? — Самым нахальным образом, и улыбка эдакая гордая на лице: дескать, плюю я на тебя, я теперь сам хозяйствую и вовсе тебя уважать не намерен. А ведь еще полгода тому назад у меня в мастерской работал. Ох, как люди скоро добро забывают! Да еще что! Стал со мной рядом и говорит: «Теперь ежели насчет густой позолоты, то я по своей работе в лучшем виде могу с вами канканировать». Это он-то, со мной! — Конкурировать, папенька, а не канканировать, — заметил отцу старший сын, гимназист. — Ну, все равно. Нет, какова дерзость-то! — Мастеровые, папенька, христосоваться пришли и вот эдакое большое яйцо принесли! — доложил прибежавший из кухни маленький сынишка. — Ну, скажите на милость, уж и мастеровые от заутрени пришли, а мальчишки все еще шляются! — возгласил хозяин. — Из второго сорта яиц с мастеровыми-то христосоваться? — спросила жена. — Конечно, из второго. Баловать не следует. Нетто они понимают? Им было бы яйцо. — Я не стану с мастеровыми христосоваться! Ну, что даром губы трепать. Я уйду, — сказала старшая дочь. — Марья, останься! В такие дни гордыню нужно отбросить. Наконец, при чем тут губы? Ты можешь их стиснуть, подставлять мастеровым одни щеки. Авось насквозь не процелуют. Вошли мастеровые в новых кафтанах и сибирках и поднесли хозяину громадное точеное яйцо. Волосы их были жирно смазаны, а потому в комнате запахло деревянным маслом. — Христос воскрес! Воистину! — послышались возгласы, и началось чмоканье, которое буквально длилось несколько минут. Мастеровые, начиная с хозяина, переходили от старшого к младшему члену семейства. Каждый член семейства, опуская руку в корзину, вынимал оттуда яйцо и оделял их. — Не видали мальчишек с куличами? — спросил хозяин. — Нет, не видали. Да неужто они, стервецы, еще не пришли? Вы, Панкрат Давыдыч, слишком милостивы и кротки. Вот мы ужо с ними по-свойски! В комнату вбежали запыхавшиеся мальчишки с узлами, в которых были куличи и пасха. Одного из них мастеровой успел уже схватить за ухо. — Где болты били до сих пор? Мало вам завтра времени слонов-то водить! — крикнул хозяин. — Все на улице стояли. Священники долго не выходили святить, — оправдывались мальчики. — Вы двугривенный-то на блюдо дьячку положили ли, что я вам дал? — Положили. Как же без этого? — То-то. А то, пожалуй, на пряники себе ужилили. Смотрите, ведь это грех великий! — Ей-богу же, положили. — Ох, воры мальчишки! Только за ними не догляди! Прошлый раз у меня совсем новые голенищи пропали, и это уж их рук дело! — раздался возглас из толпы мастеровых. Хозяин и все члены семейства дозволили по разу чмокнуть себя мальчишкам в щеки. Хозяйка между тем развязала узлы и кричала: — Отчего освященные яйца раздавлены? Ведь я вам как есть цельные положила. — Это не мы, это пьяный мужик какой-то. Поставили мы блюдья на тротуар, а он шел мимо, покачнулся и наступил ногой. Еще драться с нами лез, когда мы заругались, — оправдывались мальчишки. — Ох, учить вас надо! — произнес хозяин, но тут же перекрестился, сказал «Христос воскрес», отрезал себе кулича, намазал пасхи и принялся есть. — Разговляйтесь, господа, пасхой-то, а в мастерскую потом подадут вам самовар и окорок ветчины. — Много вам благодарны, Панкрат Давыдыч! Пускай семейство ваше прежде, а мы успеем. Куда нам торопиться? — говорили мастеровые. Хозяин между тем налил себе рюмку водки, держал ее в руках и, обратясь к ним, сказал: — Ну, с праздником! На гулянку я вам жертвую две красненькие! Только смотрите не пьянствовать напропалую. Что есть пьянство? В нем бо есть блуд. Так и в Писании сказано. Выпить в праздник можно. Отчего не выпить? Можно и захмелеть, но надо честно, благообразно, с молитвой и помнить о благородстве чувств. Даже и ссору я допускаю, но запивать, пропивать сапоги и одежду — это уже совсем мараль. Отчего в заграничной Европе сего не существует? А ведь и там есть мастеровой народ. Теперича драка… Отчего и не подраться, а выворачивать глаз или ставить друг другу синяки не след. Ну, что за плезир? [3] Даже и никакой радости нет, а просто одно срамное украшение. Благочестивый муж взглянет и скажет: «Сей человек пьяница, на нем печать беспутства». А что хорошего? И себе телесный ущерб, и другим соблазн на осуждение. Так смотрите, чтобы не пришлось мне из полиции вас выручать, а на Фоминой Неделе по кабакам да трактирам вас отыскивать и одежу вашу выкупать. Засим пью ваше здоровье! Поняли? Держите себя на заграничный манер. — Еще бы не понять! Господи! Неужто мы скоты бесчувственные? — послышалось у мастеровых. — Ну и ладно. Позоблите куличика с пасхой да и с богом к себе в мастерскую, — закончил хозяин и потянулся к графину, дабы налить себе вторую рюмку водки. [4] САМОГЛОТ-ЗАГРЕБАЕВЫ (Краткий современный роман в документах) I Ницца Пишу тебе это письмо, неисчерпаемо добрый Лев Викторович, и сгораю от стыда за свой прошлый грех. Простите вашу блудную жену и позвольте ей по-прежнему поселиться под одним с Вами кровом. Увлечения мои… Господи! Мне скоро сорок лет, а я говорю о увлечениях! Увлечения мои кончились печально. Ненавистный Вам человек теперь и мне ненавистен. Я навсегда покончила с ним. Он оказался мерзавцем. Я бросила его в Гамбурге, переехала в Ниццу и на днях еду в Петербург. Я в нищете. Больше писать не смею… Умоляю… Ваша жена Лариса Самоглот-Загребаева. II Отвечаю Вам в нескольких строках, Лариса Петровна… Приезжайте и живите в моем доме… Но простить Вас я пока не могу. Мерзавец Заксмиллер слишком еще жив в моей памяти. Шлю переводом через банкира триста рублей. Лев Самоглот-Загребаев. III (Перевод с французского) …В Париже Вы ничто, а в Петербурге Вы можете сделать себе карьеру. Вспомните меня и приезжайте. Нам нужен для детей гувернер-француз. Муж не может предоставить Вам большого жалованья, но 1000 р. в год к Вашим услугам. Будете жить у нас на всем готовом. О том, что Вы не дипломированы — не заботьтесь. Но, приехав, вы не должны показывать вида, что мы были знакомы раньше… … … … . Лариса Самоглот-Загребаева. IV Вы, Лев Викторович, не являетесь ко мне более недели и забыли Ваши обязанности. Ко мне пристают извозчик, портниха… Прислуга требует жалованье… Управляющий ходит каждый день и просит, наступи на горло, уплаты за квартиру. И Вы еще после этого смеете меня ревновать! Непременно приезжайте завтра же и привезите денег, иначе поссоримся. Пока еще Ваша Сонечка Бучкова. V Счет ее превосходительству Ларисе Петровне Самоглот-Загребаевой из магазина торгового дома А. Баволе. Костюм для прогулки….. 400 р. — к. Коробочка булавок…… 1 р. 25 к. Бальное платье……. 550 р. — к. За цветы на платье…… 78 р. — к. Коробочка булавок…… 1 р. 25 к. Шубка бархатная с соболями… 730 р. — к. Осталось по старому счету… 2340 р. — к. —–––- Итого: 4100 р. 50 к. Получено в уплату 350 р. — к. Осталось доплатить 3750 р. 50 к. VI Ваше превосходительство, многоуважаемая Лариса Петровна! Вы просили у меня пожертвовать на нужды Ваших бедных, а посему, чувствуя все это до глубины души, препровождаю к Вам при сем тысячу рублей и прошу замолвить за меня словечко у супруга Вашего, так как вся наша подрядчицкая механика в ихней власти. Потомственный почетный гражданин и 1-й гильдии купец и кавалер Савва Нагревалов. VII Добрый папаша! Не знаю, как и просить Вас… Я в ужасном положении. Я поставил чужой бланк на векселе, и 7 ноября срок… Спасите… вышлите тысячу рублей… Не погубите Ваше и Вашего сына доброе имя. Я пробовал перехватить у товарищей по полку, но у всех безденежье полное, поэтому бога ради поспешите. Ваш покорный сын Николай Самоглот-Загребаев. VIII Французскому подданному Анри Тюрбо. Вещи Ваши вышвырнуты из квартиры в сарай. Дабы мне не марать рук о Вашу физиономию, советую Вам самому за ними не являться. Медальон с Вашим портретом, сорванный мною с шеи той, которую я имею несчастие называть женою, при сем препровождаю. Надпись на портрете — «подлец» сделана моей рукой. Лев Самоглот-Загребаев. IX Левушка мой старенький, но миленький! Я опять без денег. За квартиру нужно, за лошадей, портнихе. Вчера привезли новую коляску и тоже требуют денег… Привези. Твоя Софи Бучкова. Отчего тебя вчера в балете не было? X Ваше превосходительство, многоуважаемый Лев Викторович! По поручению артистки Надежды Михайловны Одуванчиковой (по сцене Онежской), имею честь при сем представить Вам поданный ей из нашего магазина счет в 2844 р. 30 к. и просить по оному сделать уплату. Счет признан г-жою Онежской и подписан ею. Обойный и мебельный фабрикант Оноре. XI Вы можете по неделям не видеться с Вашей женой, но все-таки, пока Вы с ней не разведены, обязаны заботиться о том, чтобы она не терпела лишений хоть в своих мелких нуждах. С подательницей этой записки, горничной Машей, пришлите хоть пятьсот рублей. Лариса Самоглот-Загребаева. XII Осмелюсь Вам напомнить, уважаемый Лев Викторович, о карточном долге в 1800 р. Веря Вашему слову, я не записал тогда в клубе Вашего имени в книгу, но вот уже прошло три дня, а уплаты я не получал. Искренно преданный Ф. Кинд. XIII Папаша! За долги меня выгнали из полка. Не с чем выехать в Петербург. Ради бога, вышлите хоть триста рублей. Ваш сын Н. Самоглот-Загребаев. XIV Многоуважаемый Лев Викторович! Сейчас я узнал конфиденциально, что у нас назначена экстренная ревизия всех сумм. Меня поразило как громом. Что делать? Надо доложить растраченное. Бога ради, ищите скорей где-нибудь денег, иначе мы погибли. Преданный Вам П. Сыроедов. XV Счет из оружейного магазина К. Флинте. Господину Л. В. Самоглот-Загребаеву. Один револьвер центрального боя. Р. 50. Деньги верю получить артельщику. К. Флинте. XVI Мы слышали, что в… обнаружена крупная растрата. Заведующий… арестован домашним арестом. XVII Вдова и дети действительного статского советника Льва Викторовича Самоглот-Загребаева извещают о кончине первая любезнейшего мужа ее, а вторые отца их, последовавшей сего 17 Января 188… г. Вынос тела покойного из квартиры его для отпевания и погребения на Волковом кладбище имеет быть 20-го Января в 10 час. утра. С подлинным верно! Н. Лейкин. [5] КУСТОДИЕВСКИЙ (Краткий роман в документах) I Добрый друг Леша! Ты поздравляешь меня с окончанием курса, радуешься, что я кандидат, с университетским дипломом в кармане. Спасибо тебе, — конечно, лучше кончить курс хоть как-нибудь; но я недоволен собой, я разочарован, зачем я филолог, зачем я классик. Теперь надо выбирать дорогу, жизненный путь. А какой мой путь? Поступить на казенную службу я не могу, это было бы против моих принципов, против убеждений. Нет, я не чиновник, я не вицмундирный человек; я враг формалистики, враг всяких рамок, хотя бы и в педагогии. А вдруг еще пришлось бы служить среди взяточников? Ужас! Поступить на частное место… но куда? на какое? Я искалеченный классик. Бегать по домам и вдалбливать ребятишкам то, к чему сам не чувствуешь симпатий? Нет, друг, я этого не в силах… Ты спрашиваешь, как я устроился… Пишу в журналы и газеты; но горек и скуден этот хлеб. Болтать печатный вздор не хочется, а писать то, что хотелось бы, — нельзя. О, боже! Когда же наконец мы дождемся свободы слова, свободы печати! Прости. Кончаю письмо… Пришла Лиза. Вот ангел-то! Если я живу, то для нее одной. А как любит меня эта трудящаяся девушка! Твой Рафаил Кустодиевский. II Добрый друг Леша! Я расстался с Лизой… Конечно, на время… Мы решили ждать, пока переменятся наши обстоятельства. Зачем распложать нищих? Лиза едет к вам, в Москву. Она получила там место гувернантки. Она зайдет к тебе и оставит свой адрес. Друг! В случае чего… будь ее защитником в чужом городе… Если можешь, достань ей переводы. Теперь о себе… Жив, здоров. Решил заниматься естественными науками. Авось, пополню в себе этот пробел. Буду слушать лекции. Странно: в душе я реалист, ненавижу классицизм, а меня сделали классиком! Горько. Твой Р. Кустодиевский. III Ты спрашиваешь: как и что? Живу, существую, друг Леша, но бьюсь как рыба об лед. Предлагают место учителя греческого языка в гимназию… Но нет, это сверх сил моих! Лизе я писал… Как только хоть чуть-чуть изменятся обстоятельства к лучшему — выпишу ее в Петербург и женюсь на ней… Крепко скучаю о ней. Твой Р. Кустодиевский. IV …Прозябаю. Пишу в газеты, пишу много, но редакторы боятся помещать, говорят: чересчур красно. Боже! Да не могу же я им писать сине! Впрочем, теперь приготовляю сына одной богатой вдовы в гимназию. Вдова купца она, фамилия ее — Расбубнова. Дура вдоль и поперек, имеет два каменные дома и, представь себе, начинает за мной ухаживать, делает мне глазки… Писал об этом Лизе. Пусть поревнует. Твой Кустодиевский. V Зачислены на службу по министерству… кандидаты университета: Иванов и Кустодиевский. VI Рафаил Кузьмич Кустодиевский и Настасья Даниловна Расбубнова покорнейше просят пожаловать на бракосочетание их в церковь Иоанна Предтечи, а оттуда к обеденному столу и на бал в квартиру кухмистера Королькова, на Гороховой ул., д. № 146. VII …Напрасно укоряете Вы меня, Алексей Иванович, в перемене моих убеждений. Но если кто был слеп и прозрел — как тут быть? Вы вспоминаете, что я ненавидел классицизм, а теперь стою за него… Но ведь это были только юношеские заблуждения. Вы сообщаете, что какая-то Лизавета Ивановна Перехрамова умерла в больнице, но — представьте себе — я даже не помню такой. Впрочем, знавал ли я ее или не знавал, вечная ей память… Сын Ваш являлся ко мне; я, правда, высказал ему мое сожаление, что он поступает на естественный факультет, но что могу — сделаю для него с полной готовностию. Естественные науки я не отрицаю, но они хороши для зрелого ума, а юношей приучают только к вольнодумству… … … … . Ваш Р. Кустодиевский. VIII В книжный магазин А. П. Куклова. Рафаил Кузьмич Кустодиевский просил меня возвратить Вам прилагаемый счет для надлежащего исправления. Дело в том, что счет адресован «господину» Р. К. Кустодиевскому, тогда как Рафаил Кузьмич с Нового года произведен в действительные статские советники, и, стало быть, его надо титуловать не «господином», а «его превосходительством». Будьте добры и перепишите. Ваш слуга Г. Горохов. IX М. г. Алексей Иванович! В ответ на письмо Ваше имею честь Вам объяснить, что просьбу Вашу я никак не могу исполнить. Ходатайство о цензурном пропуске Вашей статьи шло бы вполне вразрез с моими убеждениями. Бесспорно, что статья правдива, но там есть такие мысли, которые не должны быть высказываемы массе, ибо мы уже и так отрываемся от почвы. Возвращаемую Вам статью прочел, впрочем, с большим удовольствием. Искренно преданный Вам Р. Кустодиевский. X …прилагаемые же при сем пятьсот рублей прошу Ваше Превосходительство не счесть за взятку. Боже меня покарай, если бы я смел предложить Вам взятку, многоуважаемый Рафаил Кузьмич. Эти деньги даже не могут назваться и так называемою благодарностию, ибо я и мысли не допускаю, чтоб Вас можно отблагодарить деньгами. Пятьсот рублей суть должное вознаграждение за Ваш труд: Вы приказывали по моему делу, просили, утруждали свою память обо мне, а это труд нелегкий. … … … . Примите уверение в искренней преданности к Вам Вашего покорного слуги. А. Бескровный. XI Многоуважаемый Анисим Петрович! Письмо Ваше получил. Спасибо. Очень рад, что мог быть полезен Вам своим влиянием. Но вот просьба. Я слышал, что у Вас прелестные оранжереи. Пришлите мне несколько пальм и других тропических растений для моей гостиной. Жена так любит растения. Кстати: если Вы еще не сдали Вашу дачу, то я оставляю ее за собой. О цене найма не спрашиваю. Надеюсь, что не заспорим. Готовый к услугам Р. Кустодиевский. XII …Мой совет Вам, уважаемый Алексей Иванович, употребить все Ваши силы для удержания дочери Вашей Варвары в недрах семейства. Женские врачебные курсы, пожалуй, и будут продолжать свое существование, но, скажу Вам откровенно, я не сторонник их. Зачем женщине мудрствовать? Мудрствование приводит девушек к тлетворной гидре неверия, а это расшатывает основы. И труд… Труд женщины должен заключаться в воспитании своих детей, а не в резании лягушек. Вот поэтому-то я советовал бы Вам скорей выдать Вашу дочь Варвару замуж за хорошего, солидного человека, после чего и все эти девичьи бредни у ней сами собой исчезнут. Ваш слуга Р. Кустодиевский. С подлинным верно: Н. Лейкин. [6] ИМЕНИНЫ СТАРШЕГО ДВОРНИКА Николин день. Вечер. Старший дворник Николай Данилов вправляет «престол» по деревне и день своего ангела. Небольшая комната, треть которой занята русской печкой, переполнена гостями. За ситцевым пологом на кровати попискивают сложенные туда грудные ребята, принесённые с собой гостьями. Сама дворничиха тоже с грудным ребенком у груди. В ее распоряжении только правая рука; ею она наливает гостям в рюмки и стаканы водку и пиво. Упрашивая, чтоб пили, дворничиха то и дело восклицает: — По рукам, по ногам связал меня ребенок! У людей младенцы как младенцы, лежат себе смирнехонько на постели да покрякивают, а у меня из рук выпустить нельзя. Как положишь, так и заорет благим матом. Кушайте, гости дорогие, груздочков-то да рыжичков… Грибки отменные. Это мелочной лавочник Данилычу взаместо чашки именинной поклонился. — Да попробуй ты попоить ребенка-то водкой — он и уснет, — советует городовиха, толстая, в чепчике с помятыми лентами и цветами. — Намочи булку вином, да в соску — и распречудесное дело. — А и то попробовать, — соглашается дворничиха. — Верите ли, ведь смучил он меня. Не идет от груди, да и что ты хочешь. Гости сидят за столом, уставленным питиями и яствами. Тут пирог с капустой и пирог с черничным вареньем, на тарелках соленые грибы, селедка, мятные пряники и мармелад. Стол и подоконник уставлены бутылками пива и водки. На почетном месте, под образами, сидит городовой, рядом швейцар в ливрее. Подалее два лакея во фрака и белых жилетах играют на медные деньги в орлянку. Какие-то две бабы возятся около самовара, раздувая его хозяйским сапогом. У окна приютился солдат в гвардейском мундире нараспашку, плюет в колки гитары и налаживает струны. Тут же повар с поварихой. Повар лезет через стол к городовому и говорит: — Емельян Трифоныч… Я так полагаю, что господа теперича ни шиша не стоют… Купцы главное… Как вы чувствуете? — Купец на первом планте — это действительно, — отвечает городовой. — Теперича барин обнищал. Он только одне неприятности может делать. — Правильно, — подхватывает дворник. — Барину нониче грош цена. Возьмем праздник — Новый год… Купец три рубля, а барин на полтине норовит отъехать. — Лучше купца и содержанки на этот счет нет… — прибавляет швейцар. — Кабы у меня по лестнице одни купцы с содержанками жили, то и умирать не надо. — Постой… — возвышает голос городовой. — Окромя всего прочего, барин кляузе заводка… Из-за них вся интрига… Теперича, ежели взять мирового судью… В каких смыслах у него разборка дел?.. Все господа судятся… Не будь барина — спокой. Офицер тоже нашего брата много тревожит. — Емельян Трифоиыч… Позвольте… Кабы мастеровой народ уничтожили — вот где спокой-то бы был. — За что на нас такая критика? — послышался пьяный голос около печки, где на лавке полулежал, уткнувшись головой в баранью чуйку и шапку, пиджак с всклокоченной головой. — Коли я столяр, какую такую вы имеете праву?.. — Лежи, лежи, коли уже вино подкосило! — крикнула баба, суетившаяся около самовара, и погрозила кулаком. — Нет, ты постой… Мастерового человека я не согласен, потому… Петр Великий как любил мастерового человека! — Верно, верно… От мастерового человека больших препон нет, — согласился городовой. — Мастеровому человеку вдарил по шее — он и молчит. Забунтовал — волоки его в участок. — Однако ты, брат, участок, иди-ка к себе на угол становиться, — напоминала городовому городовиха. — Сейчас пристав пойдет в обход. — Врешь… Пристав еще через час… Вот ежели околоточный — так и тот у портерщика на именинах. — Смотри, Емельян Трифоныч, будет тебе нахлобучка. — Дура! Да нешто я не мог с поста за подозрительным человеком во двор зайти? Вот и вся механика… — Врешь, врешь… Коли подозрительный человек во двор вошел — твоя обязанность к дворнику звониться. Иди, иди… А то Николин день, на улице столько пьяных, а ты… — Иду, иду… Вот пристала-то, словно банный лист… — поднялся с места городовой. — Не пущу, не пущу без чаю с ромом… — заговорил дворник. — Чудак человек! Да ведь я приду потом… Пристав пройдет, я и приду… Без четверти в девять он на нашем угле бывает, ну, а вот теперь четверть девятого… Прощай… Компании почтение. — Господин городовой! Дайте о руки хоть копейку полицейского счастья, — сказал один из лакеев. — Говорят, полицейское не горит, не тонет! Совсем проигрался. На отыгрыш прошу. — Получай две копейки. — Мерси… Отыграюсь — пара пива за мной. Солдат настроил гитару, заиграл и запел: Ни папаши, ни мамаши, Нету дома никого, Нету дома никого, Полезай скорей в окно… Пьяный лежал в углу и вдруг заорал совсем не в такт! — Пропадай моя телега, все четыре колеса! — Тише ты, полоумный! Чего ты деликатность-то портишь! — крикнула на него баба. — Мастерового человека обидели — не могу. Дворник и швейцар провожали городового к дверям. Распахнулась дверь на лестницу, и холодный воздух, ворвавшись в тепло, клубами закрутился по комнате. — Действительно, купец теперь выше всякого графа стал, — все еще продолжал разговор дворник. — Вот у нас по угловой лестнице… Граф Дербаловский занимает квартиру в пять комнат и по рублю в праздник дворникам дает, а под ним купец Разносов в двенадцати комнатах существует — и синицу[7] отваливает; так кто выше-то: граф или купец? — Емельян Трифоныч!.. Вернешься сюда опять, так захвати из фруктовой лавки Николаю Данилычу в именинное поднесение виноградцу, — кричала городовому городовиха. В дверях показалась кухарка. Она держала в руках форму заливного. — Люди из гостей, а мы в гости… — затараторила она. — Уж извините, Николай Дапилыч, раньше и управиться не могла. Ведь у нас хозяева совсем подлецы… Чем больше у бога праздник, тем хозяйка больше стряпни по кухне заказывает. С ангелом! Вот уж это вам позвольте взаместо чайной чашки в день именин. Формочку рыбки заливной… Самые лучшие кусочки отобрала и залила. — Да не студите вы комнату-то! Ребят простудите! — кричала дворничиха и начала целоваться с кухаркой. За кухаркой ввалилась горничная с завитками на лбу и в шелковом платье. — Фу! Как здесь накурено-то! Словно немецкий клуб! — возгласила она. — С ангелом, Николай Данилыч… А вас с именинником… Скинь мантилью, ангел милый, И явись как божий день… — запел солдат. — Это вы мне? Мерси вас, — сказала горничная, сняла платок с плеч и села. [8] ПРАЗДНИЧНЫЙ (Сценка) — Эх, загуляла ты, ежова голова! — восклицает ледащий мужичонко в картузе, надетом козырьком набок, и в рваном полушубке нараспашку, пробирающийся в Ямской, по набережной Лиговки, из кабака в трактир. — Ходи ты, ходи я, ходи милая моя! — приплясывает он на тротуаре, размахивая руками и подмигивая проезжающему извозчику. — Загулял, земляк? — спрашивает его ласково извозчик. — Загулял, брат, в лучшем виде загулял. Престол справляем. Праздничные мы по деревне. А я батюшку Покров всегда чудесно помню. Хочешь, пивком попотчую? — Нет, брат, пей один. На фатеру пробираюсь. В ночь ездил, так надо и поспать. — Поспать! Кто утром спит? Утром гулять надо. Пойдем попотчую, мы праздничные. Ты думаешь, у нас денег нет? Во… Денег достаточно. Мужичонко запустил руку в штанину и брякнул медяками. — Айда-ка ты лучше к своей Анне Палагевне, да и выкури хмель-то тихим манером, — сказал извозчик. — Я хмель выкуривать? Зачем? Вчера только завел, а сегодня выкуривать? Нет, брат, я старых-то дрождей месяц дожидался. Дрожди завел, и баста… Три дня гулять будем. На то Покров-батюшка. Мы его помним чудесно. У нас вчера по деревне белые пироги пекли, попы с образами ходили. Прокати меня на своей егорьевской, а я тебя пивком… Извозчик едет далее. Мужичонко продолжает свой путь. Попадается ему кузнец в кожаном переднике и с молотом на плече. — Никитка! Все еще гуляешь? — улыбается мужичонке кузнец. — Гуляю, Анисим Макарыч… В лучшем виде гуляю. Праздничные… У нас вчера по деревне престол, так нетто не гулять? Мы батюшку Покров предпочитаем. Пойдем сейчас обнову покупать. Рубаху хочу себе новую ситцевую… А потом спрыснем… — Ну тя в болото! Я работаю. — После Покрова да поутру работать! Работа не медведь, в лес не убежит. Пойдем рубаху покупать. — Какой ты теперь покупщик! Тверезый купишь, а теперь оставь. Купец линючий ситец подсунет. — Мне подсунет линючий ситец? Нет, брат, я ситец твердо знаю. Вот взял сейчас подол у рубахи в рот, пожевал его на зубу, а потом сплюнул… Не сдал ситец краски — ну, значит, не линючий. А то принес вот из трактира лимончику кусочек… — Иди-ка ты лучше домой спать, а потом в баню… — Зачем спать? Я престол справляю. Я праздничный. Анисим Макарыч! Анисим… Ах, чтоб тебя мухи съели! Ушел… — бормотал мужичонко, смотря вслед кузнецу. — Это, стало быть, я опять без компании. Ну, пойдем компанию себе искать. Мужичонко останавливается перед городовым, хочет вытянуться во фрунт и чуть не падает. — Чего тебе? — спрашивает городовой. — Праздничные мы. Престол справляем. А вашему здоровью… — Проходи, проходи! Нечего тут кривляться-то. — Господину городовому поклон, — снимает картуз мужичонко. — Кланяюсь твоей чести и угостить тебя хочу, так как мы, значит, по деревне праздничные. Пойдем, братец, поднесу. — Я тебе сам так поднесу, что не прочихаешься! Двигайся. Нечего станцию-то делать. Иди, куда шел. — Это за что же такие шершавые слова, коли мы со всей своей лаской? — недоумевает мужичонке — А за то, что не вводи казенного человека в соблазн, когда он на посту стоит. — Я из-за Покрова-батюшки преподобного. У нас таперь кажинного человека угощают. А мне с казенным человеком любопытно в праздник… — Праздник вчера был. — Врешь. Престол у нас о трех днях бывает. Три дня гуляем. У нас по деревне в первый день пироги пекут, во второй оладьи, а в третий блины… Эх, куда нынче как народ во всей своей гордости недвижим стал! Ты, может быть, супротив меня в своей голове павлина содержишь? Так ты гордость-то эту брось. Ты городовой, а я штукатур и со всем своим чувствием… — Проходи! Проходи! Что за поярец[9] такой, что из себя дурака строить! — Мы поярцы? Нет, брат, мы православные христиане и все там будем… У нас душа чиста… А Покров я предпочитаю чудесно… Эх, скучно, грустно мне, молодцу, на чужой стороне быть! — воскликнул мужичонко, покрутил головой, отер слезу, махнул рукой и запел: — «Сторона ль моя, сторонушка»… — Ты горло-то на улице не дери, а то я тебя в участок отправлю! — крикнул ему вслед городовой. Мужичонко обернулся. — Сироту-то? Праздничную сироту-то? Что же, отправляй. Заодно уж нам страдать без семьи родной, — сказал он, отирая слезы полой полушубка. — Ну, народ стал ноне! Сам-то ты прежде кто был, пока в городовых не служил? Ведь мужик тоже… А вот теперь с праздничным мужиком выпить не хочешь. А я сирота… Ты думаешь, я себе компанию не найду? Найду, брат, будьте покойны. Мужичонко плакал пьяными слезами и даже всхлипывал. — Найду, брат… Эх, загуляла ты, ежова голова бесталанная! — взвизгнул он и поплелся, покачиваясь на ногах, далее. [10] АЙВАЗОВСКИЙ (Сценка) Черный купец сидел до одну сторону стола около чайного прибора и пощелкивал щипчиками, дробя куски сахару на более мелкие части. Рыжий купец помещался по другую сторону стола и просматривал газету, вздетую на палку. — Ну, что Кобургский?[11] — спросил черный купец рыжего. — Да ничего сегодня про него не пишут. Второй день уж не пишут. Надо полагать, уж не отменили его. Да и пора. Надоел. Ну что ему мотаться в политическом гарнизоне. Побаловал, да и будет. — Да нешто это можно, обы отменить? — Отчего же? Бисмарк[12] все может. Погоди, вот конгресс всех нот будет, так и совсем запретят. Из-за чего Бисмарк с Кальноки[13] шушукались-то? Все из-за этого. «Надо, говорят, нам нашего молодца посократить. Достаточно ему мозолить глаза». Довольно. Уж ежели залез, то сиди и пей себе пиво с букивротами, а действовать не смей. Немец немца завсегда послушает. — Чего ему! Он теперь при генеральском мундире и при шпорах. — А вот конгресс нот порешит, так и шпоры спилят. — Уж хоть бы решали скорей. Куда его решат? — Да куда решить? Решат, я думаю, в Калугу. Этих всех в Калугу решают. Туда и Шамиль решен был[14]. Баттенберга[15] тоже в Калугу везли, да сбежал он с дороги. Рыжий купец опять углубился в чтение. — Пей чай-то. Чего тут? Остынет. Вон я кусочков сахару нащипал, — сказал черный купец. — А вот сейчас, только про Айвазовского юбилей дочту. Юбилей ему устраивают, — отвечал рыжий купец. — Какой это Айвазовский? Чем он торгует? — Живописец он, картины водяные пишет. — О-о! А я думал, наш брат купец. — Чего ты окаешь-то! Этому стоит юбилей сделать, хоть он и не купец. Главное дело, пятьдесят лет живописного рукомесла день в день выполнил, точка в точку. А это не шутка. Ведь за последнее время у нас все какие юбилеи бывали: семь лет, тринадцать лет, а то так и четыре с половиной. Четырехсполовинойлетний юбилей — нешто это можно. А тут пятьдесят лет! Говорят, он за это время одного полотна стравил столько, что щеколдинской фабрике в год не сработать. — Водяные картины, ты говоришь, он писал? — Только водяные. Вода, вода и вода. Вода и небесы — и ничего больше. И ведь в чем штука: только одну синюю краску и покупал. Разве малость белилами разводил. — Ну, водяные-то картины не мудрость. Вот ежели бы портреты. — Не мудрость! Нет, ты попробуй-ка пятьдесят лет подряд все одной и той же синей краской. Ведь он ею, может статься, миллион аршин полотна замазал. Да ведь не зря мазал, а надо тоже так, чтобы выходило что-нибудь. А у него было как. Вот поставишь ты его картину к стене, к примеру, а супротив ее утку пустишь, смотришь, утка-то в картину и лезет, на воду, значит, идет. Уток надувал. — Т-с… Ну, это действительно. А портретов он не писал? — Ни боже мой! Только одна вода да небесы. Да он и не умеет портреты… начал, говорят, раз с одного купца писать портрет, глядь, а вместо купца-то не то облизьяна, не то черт, а из пасти фонтал воды льется. — Скажи на милость! — Да. Кому уж бог какое упование дал. Другой вот способен только вывески для мелочных лавочек писать, чтобы фрукта была, хлеб, стеариновые свечи, а воду не может. А этот только воду да небесы. Третий и для мелочной лавочки не напишет вывески, а для табачной в лучшем виде. Дай ты ему турку с трубкой написать, либо арапа с цигаркой — напишет, а заставь воду — не может. Ты думаешь, воду-то легко, чтобы по-настоящему выходило? — Да что говорить! — А у Айвазовского как угодно. С мальчишек уж руку набил. И ведь что удивительно-то: надо тебе морскую воду — он морскую напишет, надо речную — речная готова. И видишь ты сейчас, что это речная вода, а это морская. — И на вкус? — спросил черный человек. — Чудак человек! Как же можно на вкус-то? — А ежели лизнуть по картине? Ведь морская вода соленая. — Ах, вот это-то! Так. Да кто ж его знает, может статься, в морскую-то воду он и прибавлял соли, только я его картины видеть видел, а лизать не лизал. Да ведь и не допустят до этого на выставке. Ну-ка, коли ежели вся публика начнет лизать картину? Что из этого выйдет? До дыр и пролижешь. А его айвазовские картины дорогие. — И фонтал может написать? — И фонтал. Глядишь — ну, вот живой, да и только. Такое уж ему от бога умудрение. — А болотную воду? — И болотную воду. Одно только — зельтерской воды он не мог ухитриться написать; сколько ни старался — не выходит, да и что ты хочешь! — Не далось? — Не может. Пробовал хоть стаканчик — не выходит, да и шабаш. Уж он и так и эдак — нет. Колодезная, ключевая — всякая выходит, а зельтерскую не может. — А кипяток? — Кипяток? Кипяток выходит, а самовар не выходит. И так он за пятьдесят лет к этой воде пристрастился, что только о воде и думает, только о воде и разговаривает. Жареного даже ничего не ест, а только варево. Каждый день только уха и уха — в том его и пища. От воды, говорит, я себе капиталы нажил, так ничего мне теперича кроме воды и не надо. — Капиталы? — При больших капиталах состоит. В Крыму, в Феодосии, у него большое поместье и тоже стоит на воде. Спереди море, сбоку река, а сзади фонталы ключевой воды бьют. Нынче он городу Феодосии пятьдесят тысяч ведер воды в день на водопровод подарил. «Нате, говорит, пользуйтесь». Гости к нему приедут, а он сейчас водой угощать. — Ну, это не больно вкусно. — Так-то оно так, но старичка уважают. Пьют. И ничем ты его не утешишь, как ежели из всех его кадок хоть по рюмке воды выпьешь. — А у него кадки в доме стоят? — Никакой мебели, а только кадки стоят, крышками прикрытые, и это взаместо стульев и столов. На кадках все сидят, на кадке с водой простую уху хлебают — вот и все угощение. Потом купаться. Сначала в морской воде все выкупаются, потом в речной и, наконец, в ключевой на загладку. Требовает. Коли уж, говорит, в гости пришел, то действуй по-нашему. В чужой монастырь с своим уставом не ходят. — И как это его умудрило насчет воды? — Видение было в юности. «Напиши ты, говорит, Ноев потоп, чтоб ничего не было видно, а только одна вода и небесы». Написал, и с тех пор вода, вода и вода. — Водку-то он пьет ли? — А то как нее? Ведь она тоже вода. Ты водку от воды нешто можешь отличить. По виду ни в жизнь. Лизнешь — ну, дело другое. Водку он пьет. Да ты чего к водке-то подговариваешься? Не хочешь ли уж дербалызнуть? — спросил рыжий купец. — Следовало бы за здоровье старичка. Как его?.. — Айвазовский. — Следовало бы за господина водяного живописца Айвазовского. — Ну, вали! — Прислужающий! Насыпь-ка нам пару баночек хрустальной! — крикнул трактирному слуге черный купец.[16] В ГОСТЯХ У ХОЗЯИНА Был вечер. Два паренька — один в шляпе котелком, другой в фуражке, оба с еле пробивающимися бородками, долго ходили около решетки садика одной из дачек на Черной Речке и все не решались войти в калитку. — Седьмой час уж… Пойдем к нему… Пора… — сказала наконец шляпа котелком. — Погоди. Подождем еще немножко… А то скажет, что рано лавку заперли, и будет ругаться, — отвечала фуражка. — Да ведь сам же он звал нас к себе в гости. «Запретесь в рынке, — говорит, — так приезжайте на дачу». — Мало ли что звал! А вот приди рано — выругается. Ты его еще не знаешь хорошо-то, а я, слава тебе господи, с мальчиков у него живу. Он яд, а не хозяин. — Очень хорошо понимаю, что яд, но ты разочти; ведь мы сделали, как он приказывал. Он приказал запереть лавку в пять часов — в пять и заперли. Три четверти часа шли и на конке ехали. Четверть часа здесь маемся. Нет, я уж пойду, а ты как хочешь. Шляпа котелком решительно махнула рукой и вошла в калитку садика. Фуражка робко последовала за ним. Около куста волчьих ягод в садике сидел толстый купец без сюртука и с непокрытой лысой головой и пил чай. Полная, нарядно одетая дама — жена его — помещалась около самовара. — Доброго здоровья, Иван Анисимыч… Здравствуйте, Варвара Макаровна… — раскланялась шляпа котелком с купцом и купчихой. Фуражка тоже раскланивалась. — Ах, это вы! — сказал купец. — А я и забыл, что вас звал к себе сегодня после запора лавки. Ну, как торговля была? — Да ведь уж известно, день воскресный, так какая же торговля… — почтительно ответила фуражка и поперхнулась. — Ну, не скажи… И по воскресеньям может быть хорошая торговля, коли ежели продавцы хорошие, а конечно, коли ежели продавцы к торговле негляжа и только и думают, как бы скорей из лавки удрать, то, само собой, торговли обстоятельной быть не может. — Мы в пять часов, Иван Анисимыч, заперлись. Как вы приказали, так мы и заперлись. — А уж до половины-то шестого не могли посидеть из усердия? Посидели бы, а может быть, кто-нибудь на спешку и наклюнулся бы. Теперь, по вечерам, всегда траурный покупатель попадается, а лучше траурного покупателя и не бывает. Траурный покупатель с горя так даже и не торгуется, а что у него запросишь, то он и дает. — Да уж все в пять-то часов запираться начали. — Тут-то и сидеть, когда все запираться начали. Прибежит покупатель, а ты его и поймал. Куда он от тебя уйдет, ежели все соседи заперлись? — Да ведь сами же вы изволили… — оправдывалась шляпа котелком. — Ну, да уж ладно, ладно, — перебил шляпу купец. — Берите стулья и садитесь к столу. Жена вам по стакану чаю нальет. Стулья можете взять из дачи. Там есть стулья. Приказчики сходили за стульями и сели около стола. Они сидели как на иголках перед хозяином. — Попотчевал бы вас коньяком, да ведь, поди, после запора лавки уже забегали вы в трактир и пили? — Видит бог-с, прямо сюда. — Ну, ну, ну… Не божись… Варвара Макаровна, плесни им в стаканы коньячишку, только смотри не ошибись, не налей много. — Да нам даже совсем не надо-с. Зачем коньяк? Бог с ним… — Ну, ну… Не егози. Ведь уж пьете… Коли ежели бы не пили, то дело другое… — Потреблять-то потребляем по малости, а только… — Пей за столом, а не пей за столбом… — наставительно произнес хозяин. Приказчики покорились своей участи и стали пить чай с коньяком. — Не люблю я такой извадки, кто из себя невинность разыгрывает, — продолжал хозяин. — Ну, вот дышите теперь легким воздухом-то. А то все жаловались, что вас в городской квартире взаперти держат. — Когда же мы, Иван Анисимыч, жаловались?.. — Довольно, довольно. Дышите… Что ж не дышите? — Мы дышим-с. Воздух здесь у вас даже очень прекрасный, — говорила шляпа котелком. — То-то, я думаю, что тебе не воздух нужен, а баловство. Ты вот теперь сидишь, а у тебя такие мечтания в головном воображении, как бы отсюда улизнуть да скорей в «Аркадию» махнуть, а там с мамзелями… — Вот как перед истинным, нет во мне такого головного вопля! — Пей, пей чай-то. Ну, что ж, в шашки мне с тобой сыграть, что ли, для прокламации? — Ежели прикажете — с большим рвением готов. — Тащи сюда шашечницу. Она в даче, в первой комнате на окне. Приказчик отправился и принес доску. — Ты сколько же мне дашь вперед? — спросил его хозяин. — Да ведь вы много лучше меня изволите играть. — Врешь. Вы по вечерам дома как в эту игру насобачились-то! Страсть! — Одну шашечку вперед могу дать, если вы этого желаете. — Что одну! Давай две. — Хорошо, извольте-с. Нам хозяину угодить — первое удовольствие. А только я проиграю-с. — Так и надо. Неужто же тебе выиграть? Зачем же я оплеванный-то буду? — Вам ходить-с… — Схожено. А теперь вот так… Бери шашку-то. — Взято-с. А теперь извольте сами кушать. Вы скушаете мою шашку, а потом я ваши две съем и в дамки… — Нет, я этого не хочу… — воспротивился хозяин. — Да как же-с? Ведь это правило. Пожалуйте… — Не стану я есть твою шашку. Поставь мою шашку, я другой ход сделаю. — Этого нельзя-с… — А я тебе говорю: поставь! Ну?! — Хорошо, извольте-с… — Вот я сюда хожу. — Да ведь здесь загорожено. — Не твое дело. Играют. Хозяин все-таки начинает проигрывать. — Моя дамка, — говорит приказчик. — Я в дамки вышел. — Врешь. — Да ведь сами же изволите видеть, где шашка моя стоит. — Ничего я не вижу. — Да как же-с… — Молчи! — Теперича я должен все ваши шашки есть… — Посмей… — Иван Анисимыч… — Не хочу больше играть. Ну, довольно вам здесь сидеть. Поезжайте домой. Хозяин сбил шашки. Приказчики поднялись с местов и стали прощаться. — Да в «Аркадию» у меня не сметь заезжать! — говорил хозяин. — Узнаю завтра от кого-нибудь, что видели вас там, то так уж и ждите, что завтра вам по шее. — Слушаем-с… — отвечали приказчики и пятились к калитке. — Кухарку спрошу завтра, в котором часу домой явились. Поняли? — Поняли-с. Приказчики юркнули за калитку.[17] ЗЕМЛЯК Дворник Калистрат Григорьев только что разнес по жильцам дрова, пришел в дворницкую, сбросил с плеч соломенный тюфячок и хотел завалиться на койку, чтобы поразмять спину, как дверь дворницкой отворилась и на пороге показался корявый и тщедушный мужичонко в заплатанном полушубке, в стоптанных валенках и с котомкой за спиной. — Калистрата Григорьева бы мне… — начал он робко и, увидав дворника, воскликнул: — Калистрат Григорьич! Да ты это сам и есть! — Господи, боже мой! Дядя Анисим! Какими судьбами! — удивленно раскрыл глаза дворник. — Когда приехал? — Да вот сейчас прямо с чугунки. — Зачем это тебя сюда принесло? — Ох, уж и не говори! — махнул рукой мужик. — На заработки сюда приехал. — Какие теперь зимой здесь, в Питере, заработки! До Благовещенья дня никаких тут у нас нет заработков. Кто и жил-то в Питере, так и тот теперь мается. — Что делать, друг милый, очень уж нас в деревне-то подкосило. То есть так подкосило, так подкосило, что и сказать невозможно. — Ну, а здесь еще больше подкосит. Один приехал или с бабой? — Бабу в Москву на заработки отправил. — Вот дела-то! — развел руками дворник. — Ну, разоблакайся, снимай котомку, присаживайся, коли так. Мужик, кряхтя и охая, стал снимать котомку. — Ты пристать-то где нее думаешь? — спрашивал дворник. — Да где пристать! Никого у меня в Питере нету… Будь другом-благодетелем, призри до места. Мне где-нибудь, я хоть в баньке какой ни на есть старенькой на ночлег приткнусь. Так, на задворках где-нибудь. — Какие в Питере баньки! Ты никак угорел! Нет уж, видно, надо будет старшего попросить, чтобы дозволил тебе вот здесь у нас в дворницкой переночевать. — Будь другом-благодетелем! Денег всего двугривенный да трешник осталось. Ну, как тут с эдакими деньгами?.. — Да, брат, с двадцатью тремя копейками в Питере немного напляшешь. С чего ж вы это из деревни-то с женой потянулись? — С голодухи, друг любезный, с голодухи. Очень уж туго нам пришлось. Матушку старушку к дьячку из хлебов в пестуньи к детям поместил, а старик в земской больнице лежать остался. Не знаю уж, и выживет ли… Нутро у него попорчено. Уезжал я, так заходил к нему… Лежит и ничего не понимает. — Что ж у вас, хлеба не хватило, что ли? — Где хватит! У нас хлеба и до Покрова не хватило. Работали тут на кабатчика, на Митрия Николаича, а перед Филипповками лошадь пала. Что тут станешь делать! Продали корову, начали на коровьи деньги питаться, что было — проели, а работы никакой… Бились, бились… Эх! — Дмитрий-то Николаев здоров ли? — спросил дворник. — Это кабатчик-то? Что ему делается? В гору лезет, разбогател страсть! Нониче старостой церковным у Рождества. Вот озимь ему продали и приехали сюда, — рассказывал мужик. — Дети-то у тебя где? — Дети-то? Да старшенького брат взял из жалости, дочку помещица Марья Кузьминишна у себя из жалости приютила… — Ну, а еще-то? Ведь еще были дети? — А двух младшеньких тут около Крещеньева дня бог прибрал… померли. По всей округе ребятишки-то мерли, и наши померли. Захватило, это, горло у них, понесли к фельдшеру… Одного-то донесли, а другой так на дороге и помер. Мальчика вот жалко… Уж такой был мальчик хороший да занятный… Принесли, это, его к фельдшеру, а фельдшер и говорит: «Несите, говорит, его обратно домой и кладите под образа, все равно, говорит, умрет». — Похоронили, стало быть? — Похоронили… Да что! Ангельские души… прямо в рай… Хорошо, что хоть матери-то руки развязали, а то куда бы она с ними? Вон кума Марья Тимофеевна Кузнечиха с ребенком на груди, так как мается — страсть. Пошла бы тоже куда-нибудь на заработки, а с ребенком не берут, — ну, ходит кругом да окрест да Христовым именем кусочки собирает. — Кузнечиха… Да ведь у ней муж есть? — Есть. Да где его сыщешь? Ушел, непутевый, на заработки в Москву, писем не отписывает, денег не присылает. Билась-билась баба, сначала у учителя стряпушенчала, потом Василий Герасимов, лавочник, из хлебов ее держал, а потом взял да и согнал от себя, так эдак около Спиридона Поворота… Что тут делать? Ну, и пошла побираться. — Василий Герасимов-то как живет? — Живет отлично. Он теперича первостатейному купцу не уступит. Дом новый под себя выстроил, шарманку завел. — И все у крестьян лен скупает? — Все скупает. И лен скупает, и шкуры скупает, и хлеб скупает. Все у него теперь в кабале. Помещики, которые остались, так и тех закабалил. Вот после поста дочь в город замуж выдавать хочет. Поп ему наш жениха высватал. — Старик Петр Михайлов у вас жив ли? — Это кривой-то, что пчелами хвастал? — Ну, вот, вот… — По осени в реке утонул. Разбило тут у нас барку с лесом. Начал он лес ловить, да и утонул. — Царство ему небесное! Тетка Аграфена жива ли? — Жива-то жива, да что — лучше и не жить! На Михайлов день дотла погорела, три скотины у ней сгорели, а теперь по миру за кусочками пошла. — Эки дела-то у вас в деревне! — вздохнул дворник. — Ох, уж и не говори! Кажись, к весне полдеревни сюда в Питер придет. Все сбираются, всем нутро подвело… Приюти ты меня, желанный, пока до заработки-то у себя. — Да уж что делать! Делать нечего, оставайся покуда. Надо вот только будет старшему сказать! Паспорт у тебя с собой ли? — С собой, с собой… Как возможно без паспорта. — Ну, пойдем в трактир. Надо тебя с дороги чаем попоить. Там и потолкуем, — сказал дворник и повел земляка в трактир.[18] КОММЕНТАРИИ При отборе произведений для настоящего издания в него прежде всего были включены произведения, в той или иной степени одобренные А. П. Чеховым. Публикуются также рассказы, небольшие повести, сатирические миниатюры, которые хотя и не получили чеховских отзывов, но являются вещами характерными для творчества автора, запечатлевшими быт и нравы эпохи. Из-за ограниченного объема сборника пришлось отказаться от включения многих вполне заслуживающих того произведений, как, например, от талантливых романов М. И. Альбова «Ряса», И. Н. Потапенко «Не герой» и др. Отбор произведений потребовал просмотра множества отдельных изданий, собраний сочинений, комплектов газет и журналов. Неизученность творчества большинства включенных в двухтомник писателей составила особую сложность для установления первой публикации отдельных произведений. В связи с этим в комментариях указываются в основном только те источники, по которым печатаются тексты. Тексты печатаются по последнему прижизненному изданию. Краткие справки о писателях содержат сведения об их жизненном и творческом пути, оценки современной им критики, а также информацию относительно их связей с А. П. Чеховым. Н. А. ЛЕЙКИН Писатель и журналист Николай Александрович Лейкин родился в 1841 году в Петербурге в образованной купеческой семье. Стремление к литературным занятиям проявилось у Лейкина в ранней юности: во время учебы в Петербургском немецком реформатском училище он сочинял сценки, которые разыгрывались на ученических спектаклях. Окончив училище (1859 г.), помогал отцу в торговле, был приказчиком, пять лет прослужил в петербургском страховом обществе, после чего целиком отдался литературной деятельности. Печататься Лейкин начал в 1860 году, опубликовав в журнале «Русский мир» стихотворение «Кольцо». В 1861 году в журнале «Петербургский вестник» появился его первый рассказ — «Гробовщик». С этого времени Лейкин выступает в периодике как автор бытовых очерков, повестей, коротких юмористических рассказов-сценок, «моментальных» зарисовок с натуры. Значительным было влияние на его творчество В. С. и Н. С. Курочкиных, в сатирическом журнале которых «Искра» он начал сотрудничать с 1863 года. Вскоре вышла его первая книга «Апраксинцы» (СПб., 1864), включавшая сцены и очерки из жизни мелкого купечества, торговавшего на Апраксином дворе в Петербурге. В 1864 году Лейкина пригласили к участию в журнале «Современник». Редакторы журнала, Салтыков-Щедрин и Некрасов, ценили в произведениях Лейкина правдивое отражение быта и нравов торгового люда, городских низов. В рецензии на двухтомное издание «Повестей, рассказов и драматических сочинений Н. А. Лейкина» (СПб., 1871) Салтыков-Щедрин писал, что его произведения дают «правильное понятие о бытовой стороне русской жизни», и рассматривал их как почти документальные свидетельства о темном «языческом мире», «нравственной и умственной Патагонии», являвшейся опорой режима. Салтыков-Щедрин отметил, что среда, о которой пишет Лейкин, «схвачена очень живо и ясно» [19]. Лейкин был одним из самых плодовитых российских беллетристов, пытавшимся обнять в своем творчестве самые разнообразные стороны русского быта. Он, по подсчетам его биографа, написал 36 романов и повестей, 11 пьес, выпустил 70 книг [20]. Но основное место в творчестве Лейкина занимают короткие рассказы-сценки, которых он написал около семи тысяч (эта цифра, по свидетельству Н. К. Михайловского, фигурировала в печати в дни тридцатилетнего литературного юбилея Лейкина). Именно этот жанр создал ему громадную читательскую аудиторию в простонародной, мещанской, торгово-ремесленной среде. Эта связь писателя с «определенным кругом читателей» была отмечена и в критике [21]. С начала 80-х годов рассказы Лейкина все более отчетливо приобретают черты бытовой сатиры, добродушного юмора, комического изображения разных сторон купеческой и мещанской жизни. Манера эта, в сущности, и определила облик петербургского юмористического журнала «Осколки», редактором-издателем которого Лейкин был в 1882–1905 годах. В то же время следует сказать, что «Осколки» были наиболее либеральным из юмористических журналов 80-х годов. В некоторых его публикациях и карикатурах звучали острые критические ноты, в особенности в материалах, авторами которых являлись бывшие сотрудники «Искры» Л. И. Пальмин и Л. Н. Трефолев. Журнал немало терпел от цензуры. Своеобразной школой короткого рассказа стали «Осколки» для молодого Чехова, которого Лейкин пригласил сотрудничать в журнале в конце 1882 года. 12 января 1883 года Чехов писал Лейкину: «Направление Вашего журнала, его внешность и уменье, с которым он ведется, привлекут к Вам, как уж и привлекли, не одного меня. За мелкие вещицы стою горой и я…» В журнале в течение пяти лет было напечатано более двухсот рассказов Чехова. Кроме того, в 1883–1885 годах он вел в «Осколках» (под псевдонимами Рувер и Улисс) обозрение «Осколки московской жизни». На этот период работы Чехова в «Осколках» приходится и особенно активная переписка его с Лейкиным. Издатель журнала считал его самым талантливым своим сотрудником. Чехов не всегда соглашался с правками и сокращениями, вносившимися Лейкиным в его рукописи. Тем не менее он писал издателю 27 декабря 1887 года: «Осколки» — моя купель, а Вы — мой крестный батька. Впоследствии сам Лейкин не без гордости вспоминал: «Антон Чехов… называл себя моим литературным крестником» [22]. В издании журнала «Осколки» вышел второй сборник Чехова — «Пестрые рассказы» (1886). Чехов был внимательным читателем произведений Лейкина. Из его романов наиболее высокую оценку у Чехова получили «Стукин и Хрустальников»: «Это самая лучшая из всех Ваших книг» (27 мая 1886 г.), «Стукин» имеет значение серьезное и стоит многого… Вместе с тем Чехов отмечал растянутость и громоздкость романа Лейкина «Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны» (1887), в котором «нет ничего нового». О присланном Лейкиным сборнике рассказов «Пух и перья» (1888) он писал автору: «Именно такие рассказы мне наиболее симпатичны у Вас. В них простота, юмор, правда и мера…» (5 октября 1888 г.). В сохранившихся дневниках Лейкина за 1892–1809 годы зафиксированы встречи и беседы с Чеховым (извлечения из дневников опубликованы: «Литературное наследство. Чехов», т. 68. М., Изд-во АН СССР, 1960). Н. А. Лейкин умер в 1906 году в Петербурге. После Октябрьской революции его книги выходили в серии «Библиотека сатиры и юмора», выпускавшейся издательством «Земля и фабрика» (ЗиФ): «Медные лбы. Рассказы» (М.-Л., 1926), «Ради потехи. Рассказы» (М.-Л., 1927), «Шуты гороховые» (М.-Л., 1927) и др. Примечания 1 Петипа Мариус Иванович (1819–1910) — известный танцовщик и балетмейстер. (обратно) 2 Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Саврасы без узды, Юмористические рассказы. СПб., 1880. Вспоминая «признаки желаемой книжки» (сборник «Саврасы без узды»), Чехов в письме к Лейкину так говорит о рассказе «Птица»: «В этой же книжке, кстати сказать, есть фраза, которая врезалась в мою память: „Тургеневы разные бывают“, — фраза, сказанная продавцом фотографий» (март 1883 г.) (обратно) 3 удовольствие (от фр. plaisir). (обратно) 4 Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Саврасы без узды. Юмористические рассказы. СПб., 1880. В марте 1883 г., обратясь к Лейкину с просьбой прислать ему эту книгу, Чехов вспомнил о впечатлении, произведенном на него рассказом «После светлой заутрени»: «Особенно врезался в мою память один рассказ, где купцы с пасхальной заутрени приходят. Я захлебывался, читая его. Мне так знакомы эти ребята, опаздывающие с куличом, и хозяйская дочка, и праздничный „сам“, в сама заутреня…» (обратно) 5 Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1884, № 4). В первых числах февраля 1884 г. Чехов писал Лейкину об этом рассказе: «Ваши письма в предпоследнем нумере — очень хорошенькая вещь. Вообще замечу, Вам чрезвычайно удаются рассказы, в которых Вы не поскупитесь на драматический элемент». (обратно) 6 Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1884, № 6). Об этом рассказе Чехов так отозвался в письме к автору: «Кустодиевский» превосходен. Горбуновский рассказ, несмотря на незатейливую, давно уже заезженную тему, хорош — форма! Форма много значит… (12–13 февраля 1884 г.). (обратно) 7 Синица, синенькая — пятирублевая ассигнация. (обратно) 8 Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Цветы лазоревые. Юмористические рассказы. СПб., 1885. Чехов писал Лейкину 28 апреля 1885 г.: «За „Цветы лазоревые“ я уже благодарил Вас и еще раз благодарю. Прочел… В особенности поправились мне «Именины у старшего дворника». (обратно) 9 Поярец — здесь: пьяный приставала. (обратно) 10 Печатается по публикации в журнале «Осколки» (1886, № 42). 23 октября 1886 г. Чехов писал Лейкину: «Я послал Вам рассказ „Бука“, но, кажется, неудачный, по крайней мере гораздо худший Вашего „Праздничного“, который Вам чертовски удался. Очень хороший рассказ. Одна есть в нем фраза, портящая общий тон, это — слова городового: „в соблазн вводишь казенного человека“; чувствуется натяжка и выдуманность. Мужичонка картинен, и я себе рисую его». (обратно) 11 Кобургский, Фердинанд I Кобургский (1861–1948) — князь Болгарский с 1887 по 1908 г. Способствовал усилению германского влияния в Болгарии. (обратно) 12 Бисмарк Шенгаузен фон Отто (1815–1898) — рейхсканцлер Германской империи в 1871–1890 гг. (обратно) 13 Кальноки Густав (1832–1898) — министр иностранных дел Австро-Венгрии в 1881–1895 гг. Был сторонником союза с Германией. (обратно) 14 Шамиль (1797–1871) — руководитель освободительного движения горцев Дагестана и Чечни против царских колонизаторов, а также местных феодалов. После сдачи в плен в 1859 г. был с семьей поселен в Калуге. (обратно) 15 Баттенберг Александр (1857–1893) — князь Болгарский в 1879–1886 гг., ставленник великих держав, глава созданного по решению Берлинского конгресса (1878) Болгарского княжества. (обратно) 16 Печатается по публикации в «Петербургской газете» (1887, 24 сентября, № 262). Чехов писал Лейкину 7 октября 1887 г.: «Ваш „Айвазовский“ мне так понравился, что я послал его своему домохозяину, а сей последний — любитель веселого чтения — снес его в Клиники, где и читал вслух». (обратно) 17 Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Пух и перья. Рассказы. СПб., 1888. В письме от 5 октября 1888 г. Чехов благодарил Лейкина за присылку книги «Пух и перья», в которой выделил как особенно удачный рассказ «В гостях у хозяина»: «Особенно мне поправился рассказ, где два приказчика приезжают к хозяину в гости на дачу и хозяин говорит им: „Дышите! Что ж вы не дышите?“ Отличный рассказ». (обратно) 18 Печатается по изданию: Н. А. Лейкин. Голубчики. Рассказы. СПб., 1889. (обратно) 19 М. Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч. в 20-ти томах, т. 9. М., «Художественная литература», 1970, с. 421–422. (обратно) 20 «Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке». СПб., 1907, с. 229–230. (обратно) 21 Н. К. Михайловский. Литературно-критические статьи. М., Гослитиздат, 1957, с. 599. (обратно) 22 «Николай Александрович Лейкин в его воспоминаниях и переписке», с. 243. (обратно) Оглавление ПТИЦА ПОСЛЕ СВЕТЛОЙ ЗАУТРЕНИ САМОГЛОТ-ЗАГРЕБАЕВЫ (Краткий современный роман в документах) КУСТОДИЕВСКИЙ (Краткий роман в документах) ИМЕНИНЫ СТАРШЕГО ДВОРНИКА ПРАЗДНИЧНЫЙ АЙВАЗОВСКИЙ В ГОСТЯХ У ХОЗЯИНА ЗЕМЛЯК КОММЕНТАРИИ