— Постой… — возвышает голос городовой. — Окромя всего прочего, барин кляузе заводка… Из-за них вся интрига… Теперича, ежели взять мирового судью… В каких смыслах у него разборка дел?.. Все господа судятся… Не будь барина — спокой. Офицер тоже нашего брата много тревожит.

— Емельян Трифоиыч… Позвольте… Кабы мастеровой народ уничтожили — вот где спокой-то бы был.

— За что на нас такая критика? — послышался пьяный голос около печки, где на лавке полулежал, уткнувшись головой в баранью чуйку и шапку, пиджак с всклокоченной головой. — Коли я столяр, какую такую вы имеете праву?..

— Лежи, лежи, коли уже вино подкосило! — крикнула баба, суетившаяся около самовара, и погрозила кулаком.

— Нет, ты постой… Мастерового человека я не согласен, потому… Петр Великий как любил мастерового человека!

— Верно, верно… От мастерового человека больших препон нет, — согласился городовой. — Мастеровому человеку вдарил по шее — он и молчит. Забунтовал — волоки его в участок.

— Однако ты, брат, участок, иди-ка к себе на угол становиться, — напоминала городовому городовиха. — Сейчас пристав пойдет в обход.

— Врешь… Пристав еще через час… Вот ежели околоточный — так и тот у портерщика на именинах.

— Смотри, Емельян Трифоныч, будет тебе нахлобучка.

— Дура! Да нешто я не мог с поста за подозрительным человеком во двор зайти? Вот и вся механика…

— Врешь, врешь… Коли подозрительный человек во двор вошел — твоя обязанность к дворнику звониться. Иди, иди… А то Николин день, на улице столько пьяных, а ты…

— Иду, иду… Вот пристала-то, словно банный лист… — поднялся с места городовой.

— Не пущу, не пущу без чаю с ромом… — заговорил дворник.

— Чудак человек! Да ведь я приду потом… Пристав пройдет, я и приду… Без четверти в девять он на нашем угле бывает, ну, а вот теперь четверть девятого… Прощай… Компании почтение.

— Господин городовой! Дайте о руки хоть копейку полицейского счастья, — сказал один из лакеев. — Говорят, полицейское не горит, не тонет! Совсем проигрался. На отыгрыш прошу.

— Получай две копейки.

— Мерси… Отыграюсь — пара пива за мной.

Солдат настроил гитару, заиграл и запел:

Ни папаши, ни мамаши,

Нету дома никого,

Нету дома никого,

Полезай скорей в окно…

Пьяный лежал в углу и вдруг заорал совсем не в такт!

— Пропадай моя телега, все четыре колеса!

— Тише ты, полоумный! Чего ты деликатность-то портишь! — крикнула на него баба.

— Мастерового человека обидели — не могу.

Дворник и швейцар провожали городового к дверям. Распахнулась дверь на лестницу, и холодный воздух, ворвавшись в тепло, клубами закрутился по комнате.

— Действительно, купец теперь выше всякого графа стал, — все еще продолжал разговор дворник. — Вот у нас по угловой лестнице… Граф Дербаловский занимает квартиру в пять комнат и по рублю в праздник дворникам дает, а под ним купец Разносов в двенадцати комнатах существует — и синицу[7] отваливает; так кто выше-то: граф или купец?

— Емельян Трифоныч!.. Вернешься сюда опять, так захвати из фруктовой лавки Николаю Данилычу в именинное поднесение виноградцу, — кричала городовому городовиха.

В дверях показалась кухарка. Она держала в руках форму заливного.

— Люди из гостей, а мы в гости… — затараторила она. — Уж извините, Николай Дапилыч, раньше и управиться не могла. Ведь у нас хозяева совсем подлецы… Чем больше у бога праздник, тем хозяйка больше стряпни по кухне заказывает. С ангелом! Вот уж это вам позвольте взаместо чайной чашки в день именин. Формочку рыбки заливной… Самые лучшие кусочки отобрала и залила.

— Да не студите вы комнату-то! Ребят простудите! — кричала дворничиха и начала целоваться с кухаркой.

За кухаркой ввалилась горничная с завитками на лбу и в шелковом платье.

— Фу! Как здесь накурено-то! Словно немецкий клуб! — возгласила она. — С ангелом, Николай Данилыч… А вас с именинником…

Скинь мантилью, ангел милый,

И явись как божий день… —

запел солдат.

— Это вы мне? Мерси вас, — сказала горничная, сняла платок с плеч и села.

[8]

ПРАЗДНИЧНЫЙ

(Сценка)

— Эх, загуляла ты, ежова голова! — восклицает ледащий мужичонко в картузе, надетом козырьком набок, и в рваном полушубке нараспашку, пробирающийся в Ямской, по набережной Лиговки, из кабака в трактир. — Ходи ты, ходи я, ходи милая моя! — приплясывает он на тротуаре, размахивая руками и подмигивая проезжающему извозчику.