В рассказах Лейкина получила отражение та самая «толстозадая» Россия, которая наиболее ярко представляет «век минувший» — оголтелую погоню за наживой и полную животность интересов, сверхъестественное невежество и изворотливое плутовство, освящаемые в конечном счете, буржуазными «началами начал».
Мрачный какъ туча пришелъ часу во второмъ дня въ свою лавку купецъ Логинъ Савельичъ Оглотковъ.
«Зврь-звремъ! Сейчасъ насъ ругать будетъ!» подумали про него приказчики, такъ какъ въ этотъ день торговали плохо и въ лавк, какъ на бду, не было въ это время ни одного покупателя; но хозяинъ молчалъ, сверхъ чаянія даже и въ лавочную книгу не взглянулъ, а прямо направился въ верхнюю лавку. «Или пьянъ, или какую-нибудь каверзу задумалъ сдлать», ршили они про него и съ недоумніемъ прислушивались къ его тяжеловснымъ шагамъ и глубокимъ вздохамъ, раздававшимся въ верхней лавк.
Черезъ четверть часа хозяинъ заглянулъ внизъ и, обращаясь къ «молодцамъ», сказалъ:
— Пошлите парнишку къ сосду Степану Потапычу. Пусть сейчасъ ко мн придетъ. По очень-де нужному длу…
Приказчики ревностно встрепенулись и чуть не въ зашей погнали за сосдомъ лавочнаго мальчика. Степанъ Потапычъ не заставилъ себя долго ждать и черезъ нсколько минутъ уже подымался по лстниц въ верхнюю лавку. Оглотковъ встртилъ его съ скрещенными на груди руками и съ поникшей головой.
— Степанъ Потапычъ, другъ ты мн или нтъ? спросилъ онъ.
— Еще спрашивать! Что случилось? Въ чемъ дло? Только ежели на счетъ денегъ, такъ денегъ у меня нтъ, потому сейчасъ только по векселю три съ половиной Екатерины уплатилъ.
— Что деньги! Не въ деньгахъ дло! Садись.
Купцы сли.
— Съ измалтства, еще, можно сказать, мальчишками, мы съ тобой вмст росли, началъ Оглотковъ, — каверзъ другъ другу не длали, издвки не творили… Такъ вдь?…
— Такъ! Это точно…
— Помнишь, когда ты банкрутиться задумалъ, такъ я и товаръ твой отъ кредиторовъ припряталъ, а потомъ, когда дло на сдлку пошло, все въ цлости возвратилъ и ни единой капли не стяжалъ. Помнишь?
— Помню и завсегда благодарю… Это точно, въ несчастьи помогъ. Въ темъ-же дло-то?
Оглотковъ развелъ руками и со вздохомъ произнесъ:
— А теперь, другъ любезный, я самъ впалъ въ несчастіе!…
— Это ничего. Коли съ умомъ дло повести, такъ можетъ и счастіе выдти. Сколько долженъ…
— Другъ, ты все на счетъ банкротства, но не въ этомъ дло. У меня совсмъ другое несчастіе. Помоги совтомъ… Какъ тутъ быть? Умъ хорошо, а два лучше… Ужасное несчастіе! И не думалъ и не гадалъ…
— Говори, говори!
— Такъ нельзя. Побожись прежде всего, что никому не скажешь… Потому тутъ позоръ. Узнаютъ сосди — задразнятъ, и тогда проходу по рынку не будетъ.
— Ей-Богу, никому не скажу.
— Перекрестись!
Степанъ Потапычъ перекрестился и приготовился слушать.
— Прізжали тутъ какъ-то ко мн городовые покупатели… началъ было разсказъ Оглотковъ, но тотчасъ-же схватился за голову и воскликнулъ: нтъ, не могу, не могу! Взгляни на образъ и скажи: «Будь я анаема, проклятъ, коли ежели скажу!…»
— Да можетъ быть ты человка убилъ?
— Что ты! что ты! Завряю тебя, что кром моего позора ни о чемъ не услышишь.
— Коли такъ, изволь: «будь я анаема, проклятъ!» пробормоталъ Степанъ Потапычъ и взглянулъ на образъ.
Оглотковъ обнялъ его и поцловалъ.
— Теперь вижу, что ты мн другъ, сказалъ онъ. Пойдемъ въ трактиръ, тамъ я теб и разскажу, потому здсь нельзя: услышатъ молодцы, и тогда все пропало!
Пріятели отправились въ трактиръ. По дорог Степанъ Потапычъ нсколько разъ приставалъ къ Оглоткову на счетъ несчастія, но тотъ упорно молчалъ. Когда-же они пришли и, засвъ въ отдльную каморку, спросили себ чаю, Оглотковъ наклонился къ самому уху Степана Потапыча и слезливо произнесъ:
— Сегодня мировой судья приговорилъ меня къ семидневному содержанію при полиціи.
— Врешь? За что? воскликнулъ Степанъ Потапычъ.
— За избіеніе и искровененіе нмца!
— Вотъ теб бабушка и Юрьевъ день! Поздравляю! Ручку! Литки съ тебя! Ставь графинчикъ!
— Степанъ Потапычъ, да разв я за этимъ пригласилъ тебя? Клялся, божился, а теперь издваться!
— Молчу, молчу! Говори…
Оглотковъ глубоко вздохнулъ.
— И вдь нмецъ-то какой! сказалъ онъ. Самый что ни-на-есть ледящій и даже вниманія не стоющій!
— Ледящій тамъ, или неледящій, а говори по порядку какъ дло-то было… торопилъ его Степанъ Потапычъ.
Оглотковъ махнулъ рукой.
— Да что, и говорить-то нечего! Пошелъ съ городовыми покупателями въ трактиръ запивать магарычи, а посл очутились въ Орфеум. Сидимъ въ бесдк да попиваемъ… Ну, извстно, выпивши… Вдругъ откуда ни возьмись нмецъ: подошелъ къ нашему столу, по нмецки болтаетъ, и ну, на насъ смяться. Мы ему ферфлюхтера послали, а онъ ругаться… Взорвало меня, знаешь, вскочилъ я съ мста да какъ звездану ему въ ухо, да въ подмикитки, подмикитки! Товарищи, вмсто того, чтобы меня удерживать, фору кричать начали, а я разсвирплъ да и искровянилъ его. Ну, извстное дло, сейчасъ полиція, протоколъ… Пятьдесятъ рублей нмецкой образин давали, чтобъ дло покончить, — не взялъ! И вотъ, сегодня — на семь дней при полиціи… закончилъ Оглотковъ и поникъ головой.