– Что с вами? – осторожно спросил я, подойдя к столу.

Он раскрыл глаза и выпрямился.

– Ничего… Чепуха какая-то!.. Чепуха, чепуха и чепуха!.. Зачем и почему и для какой великой цели – неизвестно, совершенно неизвестно!.. А главное – сердце болит, сердце, Владимир Сергеич, не выдуманное, а настоящее, физиологическое сердце!.. Да-е!.. И я умру от сердца! Вот увидите! Оно лопнет, оно должно лопнуть, оно непременно, непременно лопнет!..

– Что за пессимистическое настроение!

– Нет, вовсе не пессимистическое и не настроение, а факты, таковы факты! – Он встал и начал ходить по комнате. – Что же в самом деле приятного в зкизни? Что в ней такого, что могло бы меня особенно привязать к ней? Ничего-с! Умственная жизнь? Она доступна только богачам, а у таких людей, как я, вся жизнь идет на добывание средств. Женщины? Пускай они морочат голову кому хотят, только не мне… Я не из тех, что способны убивать время на созерцание их прекрасных, но лицемерных глаз…

– Вы еще вчера были другого мнения о женщинах, или, по крайней мере, об одной из них…

– Не знаю-с… Не думаю-с! – с едкой экспрессией перебил он меня. Он перестал ходить, сел на диван и опять приложил руку к сердцу. Я посоветовал ему позвать доктора.

– Ха!.. Удивляюсь! Какой доктор может вылечить меня от моей жизни, от моих обстоятельств?

– Вы сами навязали себе эти обстоятельства. Вы могли бы обойтись без них…

– Очень может быть… У всякого свое мнение, и каждый имеет право свободно высказывать его и жить по нем. Я это и делаю…

Разговор в таком тоне не доставлял мне удовольствия, и я воспользовался первым поводом уйти, оставив Николая Алексеевича с рукой, приложенной к сердцу, и о закрытыми глазами.

Сереженька не пришел. Вечером я был у них. Я нашел всех в угнетенном настроении. Молодой человек валялся на диване в своей комнате, в которой было почти темно.

– Отчего вы не велите зажечь лампу? – спросил я.

– Не стоит! – мрачно ответил Сереженька.

– А почему вы не пришли сегодня к Погонкину?

– По весьма дурацкой причине.

– А именно?

– А именно – не скажу, ибо не уверен, что это не тайна. Нынче у нас что ни шаг, то тайна. Подите к папочке, он вам расскажет.

Сергей Федорыч, кажется, первый раз в жизни был в таком настроении. Обыкновенно он бывал весел, добродушен, остроумен и смешлив, никогда не злился и не дулся. Я прошел в кабинет. Старик Здыбаевский сидел за письменным столом и с сосредоточенным видом медленно разрезал и перелистывал страницы "Русской старины".

– А! Садитесь, голубчик, садитесь… Что нового?

– Новое-то у вас, – заметил я, – Николай Алексеевич в небывалом настроении, у вас здесь какое-то мрачное затишье, и мне кажется, что между тем и другим есть тесная связь…

– К сожалению, есть!.. Да, представьте, голубчик, есть… – промолвил Федор Михайлович, отодвигая от себя книгу. – Ужасно мне это больно, – продолжал он, помолчав, – но, право же, я тут ни при чем и поправить дела не могу… Не могу!..

Он опять помолчал. По-видимому, ему было не легко изложить самое дело.

– Николай Алексеевич человек хороший, – снова заговорил старик, – я уважаю его. Умный, сердечный… Но это проклятое секретарство сводит всего его на нуль. Ну, а все-таки я его уважаю, да и мои тоже уважают его – и Сергей, и Лиза. Но одного этого мало, нужно кое-что другое. Он как-то это внезапно, неожиданно вдруг налетел и сделал Лизе предложение, а она отказала… Вот и все. Я, разумеется, ничего не могу поделать. Но вы не поверите, как мне горько… А что, скажите, как он?

Я не сразу ответил. Новость, которую я узнал, собственно говоря, для меня не была неожиданностью; я подозревал, я почти знал это. И тем не менее она меня решительно поразила – до такой степени это мало шло к Николаю Алексеевичу.

– Он? Он очень изменился. Осунулся, позеленел, обвязал голову мокрым полотенцем, жалуется на сердечную боль, – наконец ответил я.

– Да, у него сердце ненадежное… Жаль мне этого человека, ужасно жаль!.. Он изуродовал свои нервы и свою жизнь. А за что и ради чего? Ведь этот его патрон помыкает им, как пешкой, заставляет его унижаться до гадостей, вроде покупки имения при посредстве подставных лиц… Очень все это печально! И знаете, ведь все это может кончиться черт знает чем. Мне достоверно известно… ну, или почти достоверно, что особа эта стоит теперь непрочно, положение ее поколеблено… Вы представьте, что он слетит, – куда денется вся эта каторжная служба Николая Алексеевича? Ведь его затрут, мусором засыплют… Ах, ах, ах!..

За чаем я видел Лизавету Федоровну. Она была бледна в молчалива. Разговор ни разу не коснулся щекотливого предмета, вертелся на каком-то концерте и шел вяло. После чаю Сергей вышел со мной на улицу. Он сказал, что ему дома скучно и не по себе.

– Я не понимаю Лизу. Какого ей еще мужа надо? – с досадой говорил он мне. – Человек симпатичный, обеспеченный, с хорошим положением в будущем. Чем не муж?

– Не любит, что поделаете!

– Еще бы! Мал ростом, одутловат, не умеет любезничать и говорить гражданских фраз… Одним словом, не герой! А его-то это совсем скрутило. Я видел, как он выходил от нас. Совершенно точно его прищемили с трех сторон… Бедняга Николай Алексеевич!