Скоро они оба зашли в дом, а старуха стала разводить самовар.

Я уже хотел было вернуться домой, чтобы рассказать брату обо всем, что я видел и слышал, как вдруг дверь опять открылась и через порог легко перескочила девочка лет двенадцати в голубом платье.

В соседних дворах было много девочек, но такой я еще не видел. Не то, чтобы платье на ней было лучше, чем у других девочек, — платье было самое обыкновенное, хоть и голубое. И сама она была, я думаю, не какая-нибудь особенная. Только очень новая, незнакомая. Я еще был босой, неумытый и заспанный, а она уже гладко причесана и чисто одета, будто собралась в город.

Выйдя из дому, она было пустилась вскачь, но потом, увидев меня, важно нахмурилась, отвернулась в сторону и пошла по дорожке среди травы спокойным шагом. Я издали следил за ней.

Она дошла до старого завода, поднялась по шаткой лестнице на площадку без перил. Заглянула в открытую дверь чердака, а потом, не поворачиваясь, попятилась к краю площадки.

— Упадете! — хотел я крикнуть ей, но было уже поздно: она упала. Как она падала, я даже не заметил. Услышал только визг, а потом что-то негромко шлепнулось в траву. Подбегаю — она лежит и молчит. Глаза закрыты.

Расшиблась, умерла. Я заорал во все горло, сам не помню что. Она вскочила, прижала обе ладони к моим губам и шепчет:

— Молчи, дрянь, молчи, дрянь.

А у самой по щекам бегут слезы и губы в крови.

Я замолчал.

Она стерла кровь с губы и стала осматривать себя со всех сторон. Не себя осматривала, а одежду. На одной ноге у нее оборвалась подвязка, чулок спустился. На платье пояс разорвался.

— Мальчик, — сказала она, — ты можешь иголку с белой ниткой достать?

— Могу, — говорю я, — но у вас кровь с губы бежит, надо позвать кого-нибудь.

— Не надо никого звать, — отвечает она сердито. — Я губу прикусила, когда падала. У тебя есть платок, мальчик? А то я свой пачкать не хочу, чтобы дома не узнали. А ты скажешь, что через забор лез и ногу поцарапал. Вон у тебя и, правда, царапина на ноге.

Я дал ей платок. Она помочила его в бочке, которая стояла под ржавой водосточной трубой, и приложила к губе. Потом вытерла все лицо и, наклонившись над бочкой, стала глядеться в воду, как в зеркало.

Я украдкой раздобыл дома иголку с белой ниткой и живо принес девочке.

Она успела уже привести в порядок смятое платье и пригладить волосы.

— Как вас зовут? — спросил я ее.

— Шурой зовут, — сказала она, — а ты отвернись, пожалуйста.

Через несколько минут все было пришито.

— Слушай, мальчик, — прошептала она, наклоняясь к самому моему уху. — Если ты кому-нибудь скажешь, что я слетела сверху, я тебе…

Она подумала немного, а потом сказала:

— Я с тобой навсегда поссорюсь…

Она опять подумала, потом схватила мою руку и поднесла ее к моему лбу.

— Перекрестись, что никому не скажешь.

Я был очень испуган и готов был поклясться всем святым, что никому не скажу. Но перекреститься я не мог. В нашей семье никто никогда не крестился.

— Я не умею, мне нельзя, — сказал я ей.

— Как не можешь? — Спросила она гневно. — Ты что, креститься не умеешь? Разве ты собака или кот, а не человек?

И она громко рассмеялась.

— Ну ладно, — сказала она потом и стала озабоченно рыться в кармане платья. — Вот что, мальчик. Хочешь, я тебе подарю зеркальце? Видишь, тут круглая крышечка, она отодвигается и опять задвигается. А когда я пойду в город, я тебе куплю пистолет и пистоны или коробку папирос.

Я отказался от зеркальца, пистолета и папирос. Я поклялся ей, как умел, что до самой своей смерти никогда никому не скажу о ее падении.

Тогда девочка взяла меня за плечи и сказала, улыбаясь сквозь слезы:

— Ты очень хороший мальчик. Я тебя люблю. — И она крепко поцеловала меня в щеку.

Она выстирала в бочке мой платок и разостлала на траве сохнуть.

Так я познакомился с Шурой.

Это была та самая Шура Ястребова, из-за которой в продолжение многих лет шла потом между тремя дворами ожесточенная война.

Толстый преподаватель истории и географии в синем сюртуке с золотыми пуговицами и золотыми наплечниками шел вприпрыжку по коридору гимназии.

Впереди него бесшумно скользил, низко наклонив голову, батюшка в рясе. Перед батюшкой мчался во весь опор высокий и стройный немец, размахивая левой рукой, а правой прижимая к груди классный журнал в гладком черном переплете.

Все они шли из учительской в классы. Двери комнат по обе стороны коридора были широко открыты, а у дверей стояли дежурные ученики. В начале коридора — усатые молодые люди, дальше — подростки, а еще дальше пухлые мальчики. Вот исчез немец, и за ним быстро закрылись двери одной из комнат.