За ужином Сеид Музаффар рассказывал Сухоручен­ко о пэри огня, живущей в дереве грецкого ореха в байском саду, о том, как смертельно опасно её объятие для простых смертных. Он держался с комэском просто и спокойно, как будто и не было только что угроз и кри­ка. Перед уходом спать ишан попросил:

— Прикажите своим аскерам, чтобы никого не пус­кали ко мне.

— Что, что, а часовой будет! Уж не думаешь ли, что я дам тебе улизнуть?

С усмешкой смотрел Сеид Музаффар на Сухорученко.

— Ты охраняешь не меня, а свою жизнь. Ты её очень любишь, а? Пока я живу, жизнь твоя цела, и твоя, и твоих аскеров. И ты это понимаешь, поэтому ничего плохого мне не сделаешь. Но вот бродят тут кругом кабаны, а смерть от кабана нечиста. Сто лет потом гореть в чистилище придется.

Он говорил многозначительно и притом так смотрел на Хаджи Акбара, что Сухорученко вдруг стал сообра­жать.

Уже давно спал Сеид Музаффар, или делал вид, что спит в своей михманхане, со своими мюридами; уже спали на крышах и у ворот, не раздеваясь и не расста­ваясь с оружием, бойцы; уже затих кишлак Хазрет-баба, а Сухорученко всё ворочался с боку на бок: «Поче­му он так смотрел на нашего толстопузого?»

Он вышел во двор. У дверей каморки ходил, позва­нивая шпорами, боец, а на самом пороге в открытых дверях сидел бледной тенью мюрид в белой чал-ме...

«Ого, не доверяет нам, — подумал Сухорученко, — бережёт себя. Береги, береги! Ты мне пригодишься там, на трибунале, расскажешь кое-что...»

Но Сухорученко вынужден был признать, что Сеид Музаффар знает цену своим словам. Назавтра к вечеру в Хазрет-баба прискакал с границы Пантелеймон Кондратьевич.

Толпа горцев, хоть и поредевшая после ночной речи ишана, но не расходившаяся целые сутки и насторо­женно прислушивавшаяся ко всему тому, что происхо­дит в байском дворе, безропотно пропустила Пантелей­мона Кондратьевича и его пограничников в байский сад.

Все собрались в михманхане.

— Валяешь с плеча, как всегда! — встретил Панте­леймон Кондратьевич Сухорученко.

Он внимательно выслушал его рапорт.

— А теперь послушаем товарища уполномоченно­го, — сказал Пантелеймон Кандратьевич.

И тут вдруг выяснилось, что Амирджанова нет.

— Извините... те... те... Он пошёл к местному имаму покушать кислого молока, — разводил своими руками-коротышками Хаджи Акбар. — Извините.

— Что он, другого времени не нашёл, что ли?

— Те... те... они сейчас будут.

Но ни сейчас, ни позже Амирджанов не появился. Он исчез.

— Он такой же уполномоченный, как я китайский богдыхан. А теперь, товарищ комэск, — обратился Пан­телеймон Кандратьевич к Сухорученко, — пойди изви­нись перед господином ишаном, и отпустите его...

— Почему?

— Погремел ты, брат, недолго — и хватит... Рубать ты горазд, а вот в дипломаты не годишься... Если бы не сам ишан, труба бы вам тут. Разве можно?!. Тронь его, во всем Туркестане, да что там, на всем Востоке такой резонанс... Хуже, чем двадцать Энверов...

— Но про него же говорили... сказали... шпион...

Несколько минут Пантелеймон Кандратьевич мол­ча смотрел в делёкий угол сада. Там, освещённый огромным ведьмовским костром, сидел под багровым чи­наром, сам похожий на багрового джина, Сеид Музаффар. Он величественно принимал поклонение толпы. К нему подбегали, согнувшись в поклоне, старики, жен­щины, дети. Все старались прикоснуться к его халату, цветы которого пылали в отсветах костра.

— Восток, загадочный, непонятный, — пробормотал, точно говоря сам с собой, Пантелеймон Кондратьевич. — Всё это бедняки. Ничего у них за душой нет. Видят они плов в котле бая, а масло в светильнике мечети, а смот­рите, комэск. Они думают, что если тронут рукой этого дервиша, тем самым приобретут частицу его заслуг... Ползают на коленях, верят, молятся... Страшная это си­ла, фанатизм...

Он вытянулся поудобнее и, закинув голову, смот­рел на звёзды. Была полночь — сердце ночи, по выра­жению восточных поэтов. Но спать не хотелось. Сад ды­шал в лицо дневным жаром и дымом гаснувших кост­ров. Медленно скользили угольно-чёрные тени. Пряно пахли каперцы, стелящие свои плети под дуваламя. Они были невидимы сейчас, но их ясно представлял се­бе Пантелеймон Кондратьевич с мясистыми, точно вос­ком покрытыми, листьями, иглообразными колючками, белыми тропическими ароматными цветами, расцве­тающими прямо на горячей глине...

Сухорученко сдержанно кашлянул. Пантелеймон Кондратьевич шевельнулся.

— Да, комэск, не там ты ищешь шпионов...

Кто много ходит, заблудится.

Узбекская пословица