Шевердин Михаил Иванович
Шрифт:
— Касымбек! Гроза кяфиров — Касымбек, — пьяно хихикая, загнусавил Ибрагимбек, — пожалуйте к дастархану.
С ужасом и отвращением смотрел на басмача Пётр Иванович.
Да, опытным взглядом врача Пётр Иванович сразу установил, в чём дело. Одного взгляда на протянутые в молитвенном жесте «бисмилля и рахман» руки Касымбека Петру Ивановичу было достаточно, но он перевел взгляд на лицо басмача. Теперь свет от керосиновой лампы падал на него сбоку и снизу, и оно хорошо видно. Лоснящийся красный румянец, такие же лоснящиеся, точно намазанные бараньим салом вздувшиеся бугры на безбровом лбу, воспаленные гноящиеся веки, деформировавшийся нос, вылезшие на подбородке и на губе борода и усы. И в голове мелькнул профессиональный термин: «Лепра!»
Нет сомнения, Касымбек — знаменитый басмаческий курбаши — болен проказой.
Всё завертелось перед глазами: блюда с кишмишом, пиалы, дастархан, отвратительное синевато-багровое распухшей лицо Касымбека, лица гостей. И только одна, глупая, банальная мысль назойливо сверлила мозг:
— И он целовал её...
Он не хотел смотреть на Касымбека, но невольно всё время с содроганием взглядывал на его оттопыренные маслянистые уши, на распухшие руки со скрюченными синюшными пальцами, пальцами мертвеца.
Неотступный взгляд доктора беспокоил Касымбека. Он болезненно подо-зрительно относился ко всякому, кто обращал чрезмерное внимание на его лицо. Не один слишком любопытный испытал вспышки его дикого гнева. В родном селении Касымбека, а тем более в его шайке, все предпочитали делать вид, что ничего не замечают. Крупный помещик, владетель многотысячных стад, Касымбек не знал отказа в своих желаниях. Война сделала его хозяином жизни и смерти своих соплеменников, боявшихся его хриплого голоса и мертвящего взгляда больше, чем плетеной из буйволовой кожи плетки и кавказской шашки, которой он в пароксизмах бешенства рубил и чужих и своих. Не один смельчак, отважившийся высказать свои сомнения по поводу странного вида Касымбека, поплатился головой. Поэтому никто и никогда не произносил вслух в присутствии Касымбека слова «махау» — проказа.
Но откуда мог знать такие подробности доктор? С отвращением, смешанным с чисто профессиональным любопытством, изучал он лицо Касымбека, устанавливая стадию болезни, степень поражения организма: «Плохи твои дела, господин курбаши. Тебе давно уже пора в лепрозорий».
— Что ты на меня уставился, проклятый кяфир! — покрыл шум и звон посуды пронзительно сиплый голос Касымбека.
Все сразу замолкли, с тревогой смотрели на Касымбека, а он, упершись ладонями в колени и нагнувшись вперёд, дыхнул зловонием прямо в лицо доктору.
— Эй, хозяин, почему среди мусульман язычник? Позор!
— О... этого-того... не язычник, — зарычал, вдруг совсем протрезвившись, Ибрагимбек, — он мой друг и советник.
— Большевик? — поражённо засипел Касымбек.
— Он великий табиб.
— Убери его, или... — рука Касымбека судорожно прыгала по поясу, нащупывая револьвер. Но Ибрагимбек вломился в амбицию.
— Кто здесь хозяин?.. Я хозяин... Ты ещё молод меня учить, тебе титьку материнскую сосать, а ты... взгляни на себя в зеркало!
— Эй, Ибрагим, смотри, планета Сатурн, как бы высоко ни стояла, солнцем не станет! А мусульманину подобает проявлять довольство дарами аллаха, в том числе и несчастьями.
Лицо Касымбека совсем уже посинело. Он скалил зубы и сипел что-то неразборчивое.
— Молчи, вонючий заика, — зарычал Ибрагимбек.
Почему-то Касымбек вовсе не казался страшным Петру Ивановичу, и он громко сказал, так, чтобы слышали все:
— Ты больной, друг, тебе надо лечиться, друг.
— Ага, Касымбек, видишь?! — забормотал Ибрагимбек. — На плохой лошади больше мух.
Опешив, Касымбек только открывал и закрывал рот.
— Ты болен проказой, махау, друг, — продолжал доктор, — а сидишь за общим дастарханом, разносишь заразу.
Слово «махау» прозвучало в комнате, как выстрел, и все сразу же шарахнулись от Касымбека. Кто-то даже взвизгнул: «Дод, бидод! Караул!»
— Да, да, и мой долг врача — сказать об этом во всеуслышание.
Что произошло дальше, Пётр Иванович помнит смутно. Началось нечто дикое. Всё смешалось в возникшей свалке. Касымбек рвался убить проклятого уруса. Хозяин рычал и призывал своих нукеров. Разбили стекло у лампы, и стало почти совсем темно. Запомнилось мелькавшее в хаосе тел, рук, физиономий недоумевающее, старающееся сохранить невозмутимость лицо зятя халифа.
Кажется, не стреляли, выстрелов Пётр Иванович не слышал, но могли и стрелять, потому что немного позже доктора водили к почтенному бородачу, у которого живот оказался простреленным револьверной пулей навылет.
Когда скандал достиг своей кульминационной точки, чья-то железная рука буквально вырвала доктора из рук душившего его Касымбека и вышвырнула на двор в прохладную тьму локайской ночи. Липкие следы пальцев на шее жгли кожу. Бессознательно поплелся Пётр Иванович, стараясь припомнить, где арык. Ему ужасно хотелось помыться, прежде всего помыться, но он плохо ориентировался. Некого было спросить, басмачи около мяхманханы, изнутри которой доносились душераздирающие вопли. В конце двора доктор почти наткнулся на какие-то шушукающиеся тени и невольно воскликнул: «Кто здесь?» В ответ он услышал робкие возгласы, и тени исчезли.