Потом он делал несколько шагов и, поднявшись с легким шелковым шелестом в воздух, высоко взмывал в ночное небо; опьяненный полетом, он постепенно успокаивался по мере того, как деревенские хижины превращались в мелкую беловатую гальку, спиралью вьющуюся по холму, будто вдавленную детьми в конус песчаной крепости. Он любил купаться в невидимых воздушных потоках, впадавших один в другой, словно земные реки. Случалось, он отдавался во власть течению, плыл, словно оторвавшийся от цветка лепесток, пока светлеющий горизонт не заставлял его возвратиться в деревню. Но чаще он выбирал поток, который уносил его к землям племени Гиппопотамов, чуть выше устья Нигера, — он так любил смотреть на величавое течение этой могучей реки, с божественно-невозмутимым спокойствием несущей вдаль свои воды; и там, кувыркаясь в ночной черноте, он падал вниз к широкой серебряной ленте, садился на дерево или на скалистый выступ покинутого людьми берега…

Ни одна птица, ни один зверь не обращали на него внимания. Старый как мир закон связывал всех приходивших на водопой живых тварей: у каждой было свое отведенное ей на песчаной отмели место, своя заводь, свое озерцо. От этих бессловесных существ веяло незыблемой, вселяющей покой истиной, и, прежде чем отправиться в обратный путь, Жан-Малыш долго, с наслаждением проникался ею. Правда, иной раз перед самым взлетом он застывал в нерешительности, его вдруг тянуло к побережью: хотелось разгадать тайну негра Бернуса в широких шароварах и красном колпаке с кисточкой. А если бы ему хоть чуточку повезло, он, глядишь, и смог бы попасть на корабль, отправляющийся на Гваделупу давних времен, еще до рождения матушки Элоизы. Эта мысль немало его забавляла, он любил помечтать, пофантазировать по этому поводу, хотя в глубине души пони мал, что никогда не решится оставить в своем прошлом похороненную в земле Низких Сонанке Эгею. Но иногда он спрашивал себя, как бы в шутку: а была ли Онжали в самом деле Эгеей или нет; может, тоскуя по одной, он силой увлек другую в свои мечты? — просто-напросто поймал в сети своих грез эту девушку, что стояла на берегу Нигера в длинной белой, ниспадавшей до пят одежде?.. В последнее время к нему приходили и другие странные мысли, они проникали в рассудок, будто сорная трава, которую потом не всегда удавалось вырвать. Так, например, его не переставал мучить вопрос, действительно ли он случайно очутился в этой Африке стародавних времен: а может, он попал как раз туда, куда следовало, может, именно Чудовище перенесло его в ту мечту, в те края и века, к которым в глубине души он всегда стремился? Может быть, люби он, как подобает любить, маленькую Гваделупу, не глодал бы его этот червь неосознанной измены и оказался бы он среди героев прошлого: рядом с Ако, Мундуму, Н’Деконде, Джукой Великим и другими? Но почему сам Вадемба с такой любовью говорил ему в свой смертный час о родной деревне, почему? Разве не посылал он его, сам того не желая, на верную погибель? Может, этот старый Змей, свернувшийся в расселине скалы, тоже слишком размечтался об Африке, может, он тоже попался на удочку своего воображения?..

Вот какие видения возникали, захлестывали его, словно буйная трава, с которой он уже и не в силах был совладать; ох уж эти мысли человеческие, вздыхал старый ворон, топорща в предрассветной мгле перья, прежде чем полететь назад в деревню, — запомните, дамы и господа, нет ничего более быстрого и цепкого, чем человеческие мысли, так-то вот…

Как ему не хотелось возвращаться к людям! Через силу взмывал он в небо и, долетев до спящей деревни, неслышно спускался вниз, сужая круги, а потом садился едва заметной тенью посреди своего двора…

Однажды он слишком долго задержался на берегу Нигера, и, когда спохватился, на востоке уже поднимался розовый туман. Он еще помедлил, но наконец взмыл в небо; странно затекшие крылья не позволили ему наверстать упущенное время. Боль в суставах нарастала, крылья тяжелели, беспорядочно молотили воздух, так что, когда он подлетал к деревне короля, солнце уже почти выплыло из-за горизонта. Последним усилием воли он заставил себя перелететь еще через несколько крыш, наконец сел у входа своей хижины, сделал два-три шажка в тень на вороньих лапках и обернулся человеком; и в этот миг из сумрака возник целый лес рук и послышался полный далекой тихой грусти голос Майяри:

— Что ты нам теперь скажешь, дружище? Наш герой ненадолго задумался, остро почувствовав хрупкость этого мира, который мог исчезнуть, лопнуть, как мыльный пузырь, от малейшего дуновения; и тогда он решил не разрушать иллюзий Низких Сонанке, в последний раз поддакнуть им, сказать то, что они хотели бы услышать, и с улыбкой ответил:

— О милостивый король, я повстречался с глазу на глаз со львом, и страх придал мне крылья…

На суде Старейшин, который состоялся немедля, под еще влажной, искристой от утренней росы кроной баобаба, король Майяри произнес длинную речь в напряженной, недоверчивой тишине толпы. Выбирая самые проникновенные слова, он напомнил историю предка Ифу’Умвами — человека, обратившегося вороном, чтобы прилететь к жилищу своего недруга. Насколько ему, королю, было известно, никто не подумал тогда обвинять героя в колдовстве, ведь все поняли, что его род в дружбе с родом воронов; а разве Ифу’Умвами не был потомком Гаора? — вскричал король надломленным голосом, разве не мог он унаследовать этот дар, оставаясь человеком, а не оборотнем?

Жан-Малыш, которого привязали за ногу к дереву, чтобы он не улетел, уже чувствовал в легком утреннем ветерке запах близкой смерти. После суда толпа молча отвела его к месту казни, где он вырыл яму в свой рост. Он выпрямился в ней, отбросив лопату, и посмотрел в лицо своим друзьям — Старейшинам, которые стояли перед ним плотной стеной, собрав у ног груды острых камней. Его развязали — ведь известно, что с наступлением дня колдуны совсем беспомощны, как вытащенные на берег акулы. И, вдыхая свежесть раннего утра, наш герой спрашивал себя, что мешает ему стрелой взмыть в небо, начать новую жизнь, полететь к океану, попробовать добраться до Гваделупы прошлого века, ведь он так часто мечтал об этом по ночам, на берегу великого Нигера. Так он думал, а король все не решался подать сигнал. Его левый глаз превратился в узкую щелку, как у ребенка, Щурящегося на яркий солнечный свет, по белой его щетине скатилась слезинка, и, заметив ее, наш герой с улыбкой промолвил:

— Майяри, старина, ну зачем ты родился на свет с такой нежной душой? Как ты можешь жить в этом лютом мире, где все так перепутано, закручено, непонятно, ведь ты же не умеешь смеяться, когда хочется плакать, плясать, когда нужно идти, видеть с закрытыми глазами ну как ты можешь жить, я тебя спрашиваю?

И тогда, коротко всхлипнув, старый король Майяри бросил первый камень, другие последовали его примеру, и посыпался, нарастая с каждой минутой, каменный град. Когда острый обломок скалы попал ему в голову, он опрокинулся навзничь и вдруг смутно вспомнил, что Вадемба, предсказывая ему будущее, обещал мрак и одиночество, горе и кровь. Превозмогая боль, он встал на ноги, но тут же был повержен новым ударом, и так повторялось несколько раз. Глаза его уже ничего не видели, невыносимо тяжело стало подниматься, вслепую угадывать, откуда летят камни, чтобы повернуть лицо к толпе, встретить смерть стоя, как и подобает мужчине. Но вот вдруг ему стало удивительно легко вскакивать на ноги. Он почувствовал себя воздушным, невесомым об лачком под лучами утреннего солнца и, изрядно удивившись, спросил себя: кто же теперь бросает вызов толпе — тело его или душа?..

Жан-Малыш все еще стоял в слабом мерцании рассвета, когда он почувствовал жжение, будто от соли на открытой ране, и вспомнил, что именно так должны ощущать солнечный свет мертвые. Он тотчас же пригнулся, скользнул в свое бывшее тело, погребенное под грудой камней, и застыл в нем, дожидаясь, когда тьма возвестит его час. Будто сквозь серую кисею, он видел силуэты людей, которые все еще заваливали его каменными глыбами, спешили, прежде чем броситься со всех ног прочь. Протекли часы, светлым пятном на сером фоне стояло над его могилой солнце, потом начало смеркаться; ночь медленно пожирала остатки дневного марева, и где-то далеко-далеко послышалось прерывистое пение, сливавшееся с глухими очередями тамтама.