Юрий Кузьмич потоптался на месте, кашлянул, спросил:

— Ты, что ль, Петр Степанович?

Мужик, продолжая работать, сказал равнодушно:

— Память у меня стала сдавать. Никак вот не могу вспомнить, где это мы с вами на брудершафт пили.

— А-а-а, — тянул Агеев, подбирая слова, — это, стало быть, в том смысле, что на «вы» мне надо с вами?

— Стало быть. И со мной и со всеми другими незнакомцами.

Он, наконец, перестал работать, сел на бревно, уперся ладонями в колени.

— Ну, что скажете, отрок? Чем порадуете?

— Вы, случаем, не поп? — спросил Агеев.

— Похож?

— Есть маленько. И борода, и это — на «вы», и отрок. Да только глаз у тебя, извиняюсь, у вас — разбойничий.

Мужик весело захохотал, сказал благосклонно:

— Присаживайтесь. А Петр Степанович — это я. С кем имею честь?

— Яковлев Всеволод Матвеич, — отрапортовал Агеев. — Фининспектор станции «Трудовая» Савеловской железной дороги.

— Вас, Всеволод Матвеич, — спросил Курышев, — мама в детстве Севой звала? Севочкой?

— Севатрием, — ответил Юрий Кузьмич.

Петр Степанович в бороду улыбался, говорил:

— Нехорошо, отрок, врать. Не может мать своего любимого сыночка звать собачьей кликухой. Это раз. Два — вы такой же фининспектор, как я поп. Для непонятливых объясняю: что главное для фининспектора? Портфель. А у вас его со школьных лет не было. И еще есть одна маленькая деталька: ни станция «Трудовая», ни какая другая станция Савеловской же де, ни других наших стальных магистралей, не может позволить себе такую роскошь — иметь фининспекторов. Так что сами расскажете с чем пожаловали или придется вырывать у вас признание с применением пыток третьей степени? — И он бросил выразительный взгляд на тяжелую металлическую скобу.

— Ну, вы, Петр Степаныч, даете! — зашелся в смехе Агеев. — Нет, ей богу, вы мне подходите.

— Очень рад, — сказал Курышев. — И что же дальше?

— Так значит я Ваську Левшина на днях встретил. Ну, вы с ним на Украине шабашничали.

— Какой из себя?

— Среднего росточка, крепенький такой, черноволосенький.

— Без указательного пальца на левой руке?

— Он! Точно вы его срисовали.

— А теперь, Всеволод Матвеич, позвольте вам выйти вон.

— Это почему же?

— Для непонятливых объясняю: в бригаде у меня беспалых не было. Это раз. Два — никакого Ваську Левшина не знаю. Ну, так помочь до калитки дойти или сами докандыбаете?

Агеев облокотился спиной на груду досок, сказал:

— Я бы сам, да только кандыбать мне некуда и незачем.

— Вот это уже на правду больше похоже.

— Правда и есть.

— Допустим. Дальше.

— Старика на станции спросил: строит ли здесь кто дом. Он и подсказал.

— Ну?

— Деньги нужны.

— Всем нужны.

— Полторы тысячи нужны. Не отдам, могу загреметь.

— Так.

— А плотничаю на уровне.

Курышев вытащил из заднего кармана брюк листок бумаги, из-за уха достал карандаш. Изобразил какой-то орнамент.

— Берите топорик и изобразите.

Агеев взял доску, примерился, скосив глаза на рисунок, не очень-то умело принялся орудовать топором.

Петр Степанович по-прежнему сидел на бревнах, чему-то невесело улыбался. Потом подошел к Агееву, взял доску, прищурившись, оценивал работу:

— Желание есть, старание есть, с умением похуже. Ну, ладно. Считайте, что анкету вы заполнили, и отдел кадров не возражает. А теперь пошли.

— Куда?

— Бревно вон пилить.

Здесь у Агеева все получалось лучше. Пила у них в руках играла, звенела.

— Дом за полтора месяца надо поставить, — говорил ему Курышев. — Работать придется от зари до зари. Сухой закон у нас. Перекуров не бывает. И еще — за день до окончания работы уйдете навсегда — не получите ни копейки.

— Суровы вы, Петр Степаныч.

— Но справедлив.

— А как же мы вдвоем за полтора месяца дом поставим?

В бригаде есть еще два человека, Всеволод Матвеич. В отличие от вас — классные специалисты — и плотники, и каменщики, и отделочники. Николай Николаич Назаров — математик, и Владимир Константиныч Уваров — врач-рентгенолог.

— Ну и шабашка у вас! — восхитился Агеев. — Вы часом, Петр Степаныч, не кандидат наук, не доктор?

— Нет. Всего лишь инженер-строитель с большим стажем.

— А чего же в шабашники вы все подались?