Шрифт:
Настроение его резко упало.
— Ничего, — буркнул он.
Женщина положила трубку.
Он чертыхнулся и бросил трубку на рычаг.
Вернувшись на кухню, уставился на кофе, который, не вынеся долгого ожидания, выполз на плиту из джезвы, обезобразив белую поверхность плиты темно-коричневыми пятнами.
— Наша жизнь, ма шери, не всегда напоминает праздничек, — философски заметил Лариков, снимая наполовину опустевшую джезву и стирая тряпкой пятна. — Иногда выдаются дни, которые можно смело обозначить как траурные!
Ох, какое же несчастье случилось со мной по дороге!
Только я вылезла из автобуса, как какой-то сивый «мерин» промчался по луже так, что я была вынуждена принять грязевую ванну!
— Вот пакостник! — пробормотала я, тщательно осмотрев свою куртку, но ничего особенного не обнаружив.
Грязь была какого-то мистического свойства. Совершенно непонятным образом она оставалась незаметной, пока я не вошла в подъезд. Но стоило мне там опустить глаза, как я застыла в ужасе.
Вся моя куртка была теперь похожа на шкуру далматина наоборот. То есть, будучи черной, она украсилась мерзкими белыми пятнами!
— Похоже, эта лужа была с добавлением мела, — проворчала я, пытаясь оттереть это безобразие, — и теперь я до смерти перепугаю несчастную старушенцию, которая была настолько милой, что согласилась побыть нашим клиентом! И что по этому поводу скажет мое начальство?
Впрочем, по здравом размышлении я решила, что «начальству» лучше бы помолчать в тряпочку, поскольку оно рискует получить в ответ намек на то, что все приличные детективы имеют машины. И не я виновата, что никак не могу себе на эту самую машину заработать!
Когда мне удалось размазать белые пятна по куртке, придав ей более-менее приличный серый цвет, я нажала на кнопку звонка.
На лице моем засияла приветливая улыбка, которую я напяливала регулярно в надежде понравиться возможному клиенту. Иногда это, кстати, вполне удавалось, хотя Пенс однажды сказал, что эта улыбка отчего-то напоминает ему гримасу отвращения.
Из глубины квартиры приближались шаги, и я надеялась, что наша встреча будет счастливой для обеих сторон.
Дверь открылась.
На пороге стояла высокая худощавая пожилая женщина и смотрела на меня беспомощными и безнадежными глазами.
Под действием этого взгляда моя улыбка показалась мне идиотской, и я поспешила вернуть лицу нормальный вид.
— Здравствуйте, — сказала я. — Вы мне звонили. Я Александра Данич.
Женщина кивнула, но осталась стоять на прежнем месте как истукан. Словно не доверяла мне или, что намного хуже, замыслила недоброе.
— Вы мне звонили, — повторила я, пытаясь протиснуться в коридор.
Она будто очнулась.
— Ах, да. Простите, ради бога. Проходите… Видимо, это судьба. И я уже ничего не могу изменить…
Сказав такую вот странную вещь, она отодвинулась, с опаской посмотрев через плечо, и впустила меня в комнату.
Если до этого у меня были нехорошие мысли, что меня попросту разыгрывают, то, оказавшись в этой комнате, я поняла, что это не так.
В комнате находилась еще одна женщина, молодая и очень милая, с тонкими чертами лица. И не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять: с этими женщинами случилась беда.
Этой бедой пропахла вся комната. И обе они почему-то смотрели на меня со страхом, как будто от меня исходила опасность.
Алиса почувствовала в углу движение.
Пытаясь хоть что-то разглядеть, она прищурилась, но в помещении, где она находилась, было так темно, что ничего не было видно.
Теперь снова было тихо, и девочка постаралась успокоить себя.
— Тебе показалось, — сказала она себе, пытаясь придать голосу уверенность, но он почему-то дрожал.
Она попробовала подняться и опять ощутила в ноге резкую боль.
Ах, да… Наручники. Она же прикована. Она снова села и сложила руки на коленях, как примерная ученица.
Почти успокоившись, Алиса начала вспоминать «Мэри Поппинс», чтобы не думать о том мрачном мире, который ее сейчас окружал.
Так было проще все пережить. Еще Алиса запретила себе думать о маме и бабушке, потому что стоило ей подумать о них, как желание оказаться дома, рядом с ними, становилось нестерпимым. И тогда слезы подступали так близко, что хотелось разреветься. А этого допускать было нельзя.