– Весна! Весна! Чирик-чирик! Дождались, дождались!

Дмитрий Иванович Чигринский проснулся в своем доме на Гороховой улице от возни воробьев за окном и почти сразу же вспомнил, что ему приснилось что-то важное. Увы, птичий гомон сбивал его с толку и мешал сосредоточиться.

– Прошка! – страдальчески взвыл композитор.

Дверь тотчас же отворилась, и на пороге возникла тощая сутулая фигура слуги.

– Почему они так орут? – требовательно спросил Чигринский.

– Так ведь время уже к полудню, сударь, – с достоинством ответил Прохор.

– Врешь!

– Ей-богу. Одиннадцать с четвертью, если быть точным.

Чигринский тихо застонал. Мысль его блуждала по событиям недавних дней, и внутренним взором он видел то удивленное лицо Оленьки, то зеленый рояль, то какой-то стол, уставленный бутылками, то баронессу Корф в розовом платье, расшитом серебром.

– Меня не спрашивали? – на всякий случай спросил он.

Прохор поджал губы.

– Были кое-какие посетители, незначительные. Но я их всех выпроводил.

– М-м, – неопределенно промолвил Чигринский, почесывая голову. – Знаешь, Прохор Матвеич, а меня ведь и арестовать могут.

– За что?

– Ольгу Николаевну убили, а я ее нашел. Могут подумать, что это я ее… того.

Прохор в изумлении открыл рот, но сказал только следующее:

– Я велю Мавре, чтобы она завтрак по новой приготовила. Ни к чему вам холодное есть.

Он повернулся к двери, но, прежде чем выйти, добавил твердым голосом:

– Бог даст, все образуется, Дмитрий Иванович.

«Что же мне приснилось?» – подумал обеспокоенный композитор, не слушая его.

После завтрака он удалился в самую большую комнату в доме – библиотеку, в которой были собраны труды по теории и истории музыки, ноты, партитуры, биографии композиторов – словом, чуть ли не все выпущенные за последний век книги, имеющие отношение к музыке. Чигринский – что греха таить – был не прочь небрежно уронить в кругу знакомых, что сам он знает толк только в музыке и лошадях, а к языкам способностей не имеет. Но что бы он ни говорил, это не мешало ему читать о Верди по-итальянски, о Моцарте по-немецки, о Шопене по-польски и о Бизе – по-французски. Он никогда не упускал случая расширить свой профессиональный кругозор, и хотя всем инструментам на свете предпочитал фортепьяно, умел играть также на скрипке, на флейте, на корнет-а-пистоне, а при случае на барабанах и даже на органе.

Слоняясь вдоль книжных шкафов, рядом с которыми он почти физически ощущал, как на его душу опускается спокойствие, Чигринский набил трубку и, пуская клубы дыма, стал бубнить себе под нос попурри из самых разнообразных военных маршей. Скрипнула дверь – верный Прохор принес почту.

– Колокольчик! – неожиданно сказал Чигринский, круто обернувшись к нему.

Прохор вытаращил глаза.

– Теперь я вспомнил, это был колокольчик, – снисходительно объяснил Дмитрий Иванович, еще более все запутав. – Прошка, у нас есть колокольчики?

– Какие именно колокольчики вам угодно? – спросил слуга, пытаясь сообразить, к чему клонит его хозяин.

– Которые так нежно-нежно звенят. Диннь! Не дзеннь, без этого мерзкого позвякивания, а… понимаешь… чтобы тон был такой чистый. Найдешь?

Прохор объявил, что постарается, и минут через десять перед Дмитрием Ивановичем лежала дюжина самых разных колокольчиков, извлеченных из разнообразных закутков дома.

– Нет, этот надтреснутый, – бормотал Дмитрий Иванович, пробуя колокольчики один за другим. – А этот так вообще пьяница, ишь, какой хрипатый! Не то… не то… Скажи, а хрустальных колокольчиков у нас не найдется?

Прохор впал в задумчивость, объявил, что мигом обернется, и пропал на полтора часа. Вернувшись, он торжественно разложил перед Чигринским штук пять хрустальных и стеклянных колокольчиков.

Увы, их звук совершенно не устроил Дмитрия Ивановича – то стенки слишком толстые, то язык, намертво закрепленный, даже не в состоянии производить звон. Поняв, что у него ничего не получается, Чигринский впал в ярость.

– В этом городе!.. столице империи!.. есть, в конце концов, хоть один пристойный колокольчик? Я не понимаю, я что, слишком многого прошу? Черт знает что такое!

И он стукнул трубкой о стол с такой силой, что сломал ее, из-за чего впал в еще большую ярость, побагровел и запустил пальцы обеих рук в волосы, отчего они стали дыбом.

– Дмитрий Иванович… – сказал Прохор дрожащим голосом.

– Стой! Что это там на полке?

– Где? – Слуга быстро повернулся к шкафу.

– Да вон же, вон, возле портрета Мусоргского с дарственной надписью! Это не колокольчик?

– Колокольчик, – обрадованно закивал Прохор.

– Откуда он тут взялся?

– Вам Елена Владимировна Кирсанова его поднесла когда-то, в подарок.

Чигринский скривился. Он терпеть не мог певицу Кирсанову, которая была прежде любовницей Алексея Нередина и, как считал Дмитрий Иванович, причинила тому немало неприятностей. Бросив Нередина, Кирсанова сделала попытку переключиться на Чигринского, но он не выносил женщин этого типа и без всяких околичностей прекратил с ней всякое общение.

– Наверняка дрянь, – сказал Чигринский вслух, имея в виду колокольчик. – Дай-ка его сюда!