Шрифт:
Сам Лермонтов вернуть Одоевскому записную книжку не смог — это сделал его родственник А. Хастатов в 1843 году.
И всюкнижку поэт не исписал— не успел…
…И в последние встречи, и прежде они спорили друг с другом о религии. Не потому ли Одоевский, в напутствие поэту, записал в той же книжке слова из Евангелия: «Держитеся любове, ревнуйте же к дарам духовным да пророчествуете. Любовь николи отпадает».
Словно бы в ответ ему Лермонтов и написал стихотворение «Пророк». Оно осталось последним в записной книжке, дальше чистые листы…
С тех пор как вечный судия Мне дал всеведенье пророка, В очах людей читаю я Страницы злобы и порока.Лермонтов начинает там, где закончил Пушкин. Если пушкинский поэт-пророк отправляется в путь, чтобы «глаголом жечь сердца людей», лермонтовский — этот путь уже прошёл:
Провозглашать я стал любви И правды чистые ученья: В меня все ближние мои Бросали бешено каменья.«Ближним», «толпе» пророк не нужен, и кроме ненависти он ничего не вызывает в них. Народ глух и сердца очерствели, закаменели — глаголих не жжёт…
Посыпал пеплом я главу, Из городов бежал я нищий, И вот в пустыне я живу, Как птицы, даром Божьей пищи.Поэт отвергнут людьми — но не землёй, не мирозданием, не Богом:
Завет предвечного храня, Мне тварь покорна там земная; И звёзды слушают меня, Лучами радостно играя.Земля и небо слушают того, кто за любовь и правду изгнан людьми.
…Тут вспоминается, как в пустыне Антонию Великому повиновались львы, как к лесной избушке «убогого Серафима» слетались птицы и дикие медведи приходили полакомиться из рук хлебной корочкой.
«Тварь земная» чуяла святость и безропотно покорялась ей…
А вот люди это чутьё сильно поутратили:
Когда же через шумный град Я пробираюсь торопливо, То старцы детям говорят С улыбкою самолюбивой: «Смотрите: вот пример для вас! Он горд был, не ужился с нами: Глупец, хотел уверить нас, Что Бог гласит его устами! Смотрите ж, дети, на него: Как он угрюм, и худ, и бледен! Смотрите, как он наг и беден, Как презирают все его!»Пушкинский пророк, тот был в самом начале своего высокого пути, а лермонтовский его собрат — в конце, и вослед себе слышит от тех, с кем «не ужился», насмешливо-презрительный приговор:
«Глупец, хотел уверить нас, Что Бог гласит его устами!..»Потому и слог Лермонтова гораздо проще, приземлённее, чем у Пушкина: тут не до высокой торжественной речи — тут жестокая обыденность действительности, где правят злоба и порок. Лермонтов своим пристальным тяжёлым взором прямо смотрит на жизнь, на общество — и не отводит глаз от того, что видит.
Пушкин и Лермонтов написали своих «Пророков» примерно в одном и том же возрасте, в 26–27 лет, — но какая разница во взглядах на призвание поэта!
Если у Пушкина, наверное, ещё имелись иллюзии, надежды, то у Лермонтова их нет и в помине: обнажённая правда. А такая правда требует силы и мужества, чтобы принять это.
Белинский считал, что «Пророк» — одно из лучших стихотворений Лермонтова:
«Какая глубина мысли, какая страшная энергия выражения! Таких стихов долго, долго не дождаться России!..»
Зачем и дожидаться, коли за полтора с лишним века лермонтовский «Пророк» нисколько не устарел, а наоборот — с каждой эпохой звучит только злободневнее…
Василий Ключевский, прослеживая затем, как резко изменилось «настроение» Лермонтова к концу жизни, как из воздушных облаков романтизма он пал на жёсткую землю реализма, писал:
«Наконец, ряд надменных и себялюбивых героев, всё переживших и передумавших, брезгливых носителей скуки и презрения к людям и жизни, у которой они взяли всё, что хотели взять, и которой не дали ничего, что должны были дать, завершается спокойно-грустным библейским образом пророка, с беззлобною скорбью ушедшего от людей, которым он напрасно проповедовал любви и правды чистые ученья».
Если пушкинский «Пророк» чуть ли не в точности «списан» с пророка Исайи, то лермонтовское стихотворение — в «отдалении» от библейских сюжетов, хотя и в нём заметны ветхозаветные и новозаветные мотивы, а «птицы небесные» заставляют напрямую вспомнить Евангелие.
Василий Розанов писал:
«Лермонтов недаром кончил „Пророком“, и притом оригинально нового построения, без „заимствования сюжета“. Струя „весеннего“ пророчества уже потекла у нас в литературе, и это — очень далёких устремлений струя».