Шрифт:
Смоленское кладбище было главным полем моей священнической деятельности. Много раз вдоль и поперек исходил я его, привык к нему и по-своему полюбил. Прогуливаясь, снова и снова читал и перечитывал трогательные, иногда наивные надписи на памятниках, крестах, плитах. Могилы, надгробные памятники, эпитафии навевают грустные мысли, как-то особенно возбуждают религиозные чувства. В этом городке мертвых мне пришлось много передумать о жизни и смерти человека, о собственной жизни, о своем служении.
Целые дни проводил, бывало, в церкви, часовне, на кладбище. Отслужив обедню и какие случалось требы, уходил бродить по кладбищу. Устроившись поудобнее где-нибудь под высоким ветвистым дубом или под липой в надмогильной ограде у столика, читал богословскую литературу, «священное писание», «Журнал московской патриархии». Таким же образом готовился к проповедям или писал письма родным и друзьям.
Однажды после литургии я, как обычно, хорошо пообедал в церковной столовой (при каждой городской церкви имеется кухня, где готовятся обеды для совершающих службы) и направился в глубь кладбища, чтобы к вечеру подготовиться к проповеди. При выходе из церкви встретил почтальона. Он подал письмо из Одессы от товарища по семинарии священника Василия Кулиша. Отправившись в излюбленное местечко, я вскрыл конверт и стал читать.
После обычного религиозного приветствия и призыва всех сил небесных хранить адресата, Кулиш писал:
«…Не думал я, что так сложится моя судьба. Правду говорят, что человек предполагает, а бог располагает. Ты, несомненно, знаешь мое искреннее стремление послужить святой церкви, знаешь и то, что из-за этого расстроилась наша семья; но я испугался той обстановки, в которую попал, будучи священником в Ильинском соборе. Всегда пьяный отец Дмитрий Дуцык и никогда не протрезвляющийся Сергей Алексеевич Кузнецов (вот какие они, наши преподаватели!) стали на моем, пути камнями преткновения. Они хотели превратить меня в машину, которая бездушно совершала бы требы церковные и выполняла их низменные желания. Особенно сгустилась атмосфера после того, как я самолично поймал за руку Кузнецова, когда он тащил деньги из церковной кружки, а Дуцыка поймал с поличным, когда он во время богослужения курил в пономарке. Кончилось тем, что однажды, выйдя из себя, схватил в алтаре Дуцыка за горло и чуть было не отдубасил его… После снял ризу, пошел к владыке Никону и все рассказал. Меня перевели в Херсон. Но и там оказалось не лучше. Чувствовал, что необходимо пополнить свои богословские знания, и решил поучиться в духовной академии. Но не успел закончить даже первого курса: матушке моей попы не только не хотели помогать (как была договоренность), но даже выгнали ее с пятилетним сыном из квартиры церковного дома. Пришлось учебу бросить и уйти от «херсонского зла»…
Сейчас я в Одессе. Назначен настоятелем кладбищенской церкви. Думал: «Ну, теперь сам себе хозяин». Ан нет! Тут есть старый поп отец Василий. Он недоволен, что не он, а я назначен настоятелем. С целью добиться настоятельства он пошел на такое гнусное дело: якобы от имени верующих сам состряпал письмо архиепископу Никону, что-де верующие просят назначить его, Василия, настоятелем. Собрал подписи нескольких кликуш и «духовных дочерей». Пошли слушки, на все лады порочащие меня. Когда обо всем этом мне стало известно, я попросил дать прочитать письмо, но он не давал. Я хотел понудить его дать письмо, а он кинулся на меня, поцарапал, особенно руки. Понимаешь, Павлуша, я как раз служил, надо с чашей выходить — причащать, а у меня руки окровавлены… Но ничего: простил его, но зато письмо удалось мне порвать.
И другой тип есть у меня в подчинении — это иеромонах. Он был настоятелем церкви в г. Котовске. Имел сожительницу (слышишь, монах, давший обет целомудрия!), люди изгнали, его. Теперь он здесь, и любовница приехала к нему. Она хочет, чтобы он, иеромонах, был настоятелем. В гордиев узел сплелись нити церковной жизни.
Одним словом, нет мне покоя и нет возможности беспрепятственно исполнять свою миссию. Кляузы, интриги, борьба за ничтожную власть, честолюбие, жажда к деньгам, полное отсутствие стремления к добродетели среди нашей братии — вот что я вижу в церкви сегодня. Как будет дальше, сие известно единому богу. Терплю и верю — бог поможет. Ведь сказано в писании «терпением вашим спасайте души ваши…»
Далее Кулиш описывал церковную жизнь и дрязги в других приходах Одессы, вспоминал семинарские годы, соучеников, преподавателей, просил писать о себе, о церковной жизни Ленинграда. В постскриптуме было добавлено:
«Между прочим, я доволен, что нас объединяют не только общие идеи и стремления, но и то, что и я подвизаюсь среди мертвецов на кладбище, как и ты. Вероятно, для деятельности в ином месте мы и неспособны».
Звонким эхом отозвались в душе моей слова товарища. Его письмо окончательно рассеяло остатки моих сомнений в благочестивом образе жизни духовенства где-то. Сомнение вытеснялось убеждением, что действительно «это такой мир…» Настроение было подавленное; я даже забыл подготовиться к проповеди. Рассеянно служил вечерню, не вникая в смысл, читал акафист, рассеянно говорил проповедь, мысли путались, язык заплетался. «Терпеть, терпеть!» «Господи, а где же ты, почему не помогаешь?» — шептал я и чувствовал, что произношу слово «господи» без прежнего огонька. «Нет, нет! Это искушение, это соблазны мира сего», — не сдавался я. Эта мысль прогоняла предыдущую и в свою очередь вытеснялась другой. Душевный разлад, борьба противоположных мыслей и чувств охватили меня.
Как-то после окончания богослужения я пошел побродить по кладбищу. Ходил по давно знакомым аллеям, перечитывал знакомые надписи, в раздумье останавливался у мест первоначального погребения поэта А. А. Блока, художника Куинджи. День был замечательный. Проходившие по аллеям верующие уступали мне дорогу (кстати, этот тонкий яд почтительности и лести со стороны верующих, родных и знакомых исподволь убивал в сознании семена той правды, которую я узнавал из светских книг и наблюдений современной действительности), неверующие награждали презрительными взглядами, а потом позади слышалось шушуканье и хихиканье. (Признаться, такое отношение отталкивало от неверующих, губило доверие к ним, настораживало, настраивало на самозащиту, на защиту своего положения). Забравшись в уединенное место, я присел на скамейку у одного надгробия. Вдруг из соседней аллеи появился человек. Он минуту постоял на перекрестке двух аллей, как бы раздумывая, куда идти, и повернул ко мне.
— Скажите, вы в этой церкви служите? — спросил он.
Теперь вблизи я мог разглядеть его внешность, по выражению лица мог разгадать его любопытство к человеку в длинной рясе с крестом на шее.
Я предчувствовал, что этот человек хочет вступить со мной в разговор. А у меня не было желания ни с кем разговаривать. Хотелось побыть наедине с самим собой, помолчать… Вступить с ним в разговор — значило говорить о религии, защищать религию. К этому обязывал меня мой сан. Но мне почему-то не хотелось ни защищать, ни защищаться.
— Да, в этой, — нехотя ответил я.
Уловил ли он в моем тоне нежелание вступать в разговор или нет, только через минуту попросил разрешения сесть рядом.
— Я сам из Москвы. Здесь похоронен мой друг Соколов, решил посетить его могилу, — сказал он. — Случайно обнаружил здесь недалеко от церкви памятник с такой, примерно, надписью: под камнем сим почивает сын купца второй гильдии такой-то, утонувший в Неве июля 17 дня 1771 г. Тело его обрести не удалось. Спи спокойно… и прочее. Странно, не правда ли? Тело не обрели и вдруг: «под камнем сим почивает».
Я согласился. Он помолчал немного, затем, придвинувшись ко мне, стал задавать вопросы, почему я пошел в священники, что закончил до этого и т. д. Когда коснулся убеждений, заявил, что он атеист, никогда не верил в бога и, прожив 59 лет, никогда не чувствовал нужды в помощи религии. Начал излагать свои взгляды на существо религии и духовного сословия. Незаметно я был втянут в разговор и, почувствовав его нападки на религию вообще и на христианство в частности, стал защищаться.
— Подумайте только, — говорил мой собеседник, — рождается Христос и по этому случаю начинается кровопролитие: четырнадцать тысяч младенцев убивают мечом в Вифлееме и его окрестностях, хотя известно, что в то время Вифлеем вместе с окрестностями имел не более двух тысяч жителей. И потекла кровь рекою через всю историю существования христианства.