Если бы было — кому, конечно…

Руки ловко стянули с плеч чужую темно-синюю мантию, ставшую широковатой в плечах после обратного превращения, и отбросили ее на столешницу. Теперь надо было собраться с силами и вдолбить Гермионе, что на собрании она все-таки была. И помнит, о чем там говорилось, с кем и для чего.

А вот о том, что произошло здесь, ей помнить совершенно не нужно.

— Эннервейт! — прошептала Луна, убирая с рук девушки магические путы.

Ресницы Гермионы дрогнули и поднялись, взгляд сфокусировался на лице Луны — и гриффиндорку будто подбросило, одновременно отшвырнув в сторону. Мгновенно сгруппировавшись и выпрямившись, она дернулась к карману мантии, где, по всей видимости, хранила палочку. Вот только мантии на ней не было.

— Обливиэйт, — обреченно добавила Лавгуд.

Взгляд Грэйнджер снова помутнел, плечи расслабились. Луна вздохнула и, приблизившись, обхватила ладонями ее лицо.

— Тихо, тихо, милая… — чуть слышно проговорила она, поглаживая скулы девушки большими пальцами и прижимаясь лбом к ее лбу.

Она знала, что поступает правильно. Знала, что одна только информация о том, что считавшийся погибшим в ночь падения Темного Лорда Симус Финниган жив — и это известно, как минимум, Главному Аврору — стоила того, чтобы сунуться самой в сердце Ордена Феникса. Знала, что Грэйнджер не поддалась бы ни на какие уговоры и не пустила бы ее на сборище под личиной послушного книжного червя, на которого в Ордене никто никогда толком не обращает внимания — да еще бы и перепугалась и отказалась встречаться, услышав одну только просьбу.

Луна все это знала. Но горечь, отчего-то поднимающуюся откуда-то изнутри, это совершенно не отменяло.

И почему-то еще горше было от того, что глаза Гермионы по-прежнему светились легкой растерянностью — и доверием. Почти безоглядным, всепоглощающим, словно… словно Грэйнджер смотрела сейчас на самого близкого ей человека.

Вот только я — не человек, грустно усмехнулась Луна сама себе. И, наверное, слишком недавно перестала им быть, раз все еще какие-то ошметки морали под ноги лезут и мешают действовать так, как правильно. Как единственно правильно.

Давай, хорошая моя. Ты пришла, мы говорили о Терри… потом о Драко и обо мне. И о тебе. А потом ты ушла… и видела, как ссорились Кингсли и МакГонагалл, и слышала доклад Флитвика… И отчитывалась сама, у тебя хорошо получилось, тебя даже похвалили… Для проформы, конечно, но тебе все равно было приятно. Все это было, ты это помнишь, Герм, а потом ты вспомнила, что забыла отдать мне… да, вот эту бумажку и забыла, и вернулась сюда — на всякий случай, понадеявшись, а я ждала тебя здесь… Сидела, как дура, и ждала…

— Почему ты не ушла? — вдруг выдохнула Гермиона, глядя на Луну во все глаза. — Я думала… мы попрощались…

— Ну, я же тормоз, — улыбнувшись, шепнула Луна, машинально продолжая поглаживать кончиками пальцев скулы девушки. — Задумалась, свитки твои читала… Мне сегодня больше некуда спешить. Тебя недолго не было — чуть больше часа.

Гермиона молчала, и от нее почему-то вдруг повеяло тревогой — не недоверием, а именно тревожностью, страхом, пугающим ожиданием, от которого проваливалось что-то в груди и замирало чуть ли не в пятках, и карие глаза гриффиндорки распахнулись, глядя на Луну почему-то, показалось, аж снизу вверх — хотя их лица были почти на одном уровне.

Невозможно смотреть снизу вверх, когда вы упираетесь друг в друга лбами. Когда пальцы скользят по лицу, будто лаская, будто извиняясь — за то, чего Гермиона не знала, не помнила, а теперь уже и не вспомнит никогда, заменив провал в цепочке событий наложенной версией и не имея возможности отличить ее от реальности…

Теплое дыхание щекотало губы.

— Я… — в глазах Гермионы медленно застывала, укоренялась беспомощность — и покорность, и еще — почему-то — надежда.

Луна не поняла, почему.

А потом пушистые темные ресницы дрогнули, опускаясь, сдаваясь, и Гермиона потянулась к ней — одним слепым, бездумным движением преодолевая крошечные доли дюйма, разделявшие их.

Это было не похоже на поцелуи мужчины так же отчаянно и неоспоримо, как не было похоже на поцелуи папы — в лоб, на ночь, хорошей девочке. И это не было похоже на поцелуи Чжоу — потому что сравнивать с ней Луна не могла никого, для нее мир делился на Чжоу и всех остальных.

Грэйнджер была теплой, дрожащей и решительной, упрямая книжная гриффиндорка, бояться — но делать, лучше испугаться и попробовать, чем испугаться и не осмелиться сделать шаг. Луна мягко улыбнулась в раскрытые губы, почувствовав, как ладонь, сдвинувшись, легла ей на затылок, как приподнимаются напряженные плечи Гермионы, как страх в ней сменяется… гордостью?

Она отстранилась на секунду, пытаясь выровнять дыхание, все еще сжимая в ладонях горячие скулы. Глаза Грэйнджер победоносно блестели.

— Да ты что угодно сможешь, если захочешь… — невольно отвечая на невысказанную мысль, тихо сказала Луна.

Конец фразы снова утонул в поцелуе. Луна восторженно пискнула и заткнулась — целовать Грэйнджер оказалось куда радостнее, чем копаться в ее мозгах. Грэйнджер, гриффиндорскую заучку, едва не похоронившую себя заживо после смерти Крама, едва не превратившуюся в бесчувственный сгусток зачерствевшей, непрожитой боли — и, кажется, сумевшей, наконец, разрешить себе выбраться из добровольного траура. Спустя всего почти пару лет.